— А вдруг дед увидит?
— А я не пойду в дом.
— Так и не пойдешь?
— Не пойду, я тут хочу помогать.
— Помогать хочешь? А знаешь, что мы с тобой делаем? Мы вставляем стекла…
— Знаю я, дядя-солдат.
— А что я твой отец, ты все еще не знаешь?
— Да… слыхал…
Тихо на гумне. В садике посвистывает синичка.
— Ну ладно… Вот когда мы вставим стекла, у нас будет парниковая рама. Понял?
— И очень даже хорошо, что у нас будет парниковая рама. У садовника Мачке их много.
Так мы работаем с нашим солдатом. Он тихо свистит. А интересно, что он посадит в своем парнике? Я ему протягиваю новую колбаску-замазку.
— Хорошо у тебя получается! Прямо ливерная колбаса: так бы и откусил!
В садике уже началась свара. Воробей сердится: чирик-чик-чик! На присадную жердочку уселся скворец: вылезай, вылезай, воробышек! А воробей ведь не может всю весну просидеть дома, ему надо лететь за крошками. Вот тогда скворец и займет скворечник. В один день все переменится: скворец будет ругаться, высовываясь из летка, а воробей — прыгать на крыше домика и стучать по ней клювиком. Наконец все это надоест скворцу, он выскочит и как следует отдубасит воробья своим острым клювом. Перья так и полетят, и клубок птичьих тел свалится на землю.
— Ты что ж, больше не хочешь помогать? — спрашивает наш солдат, показывая мне свою пустую ладонь.
А у меня колбаска еще не готова — я катаю ее скорей. Пусть наш солдат не жалуется на меня.
— Вот спасибо тебе, шикарная колбаса! А что бы нам с тобой посадить в парнике? Салат посадим?
— Редиску.
— Редиску?
— Я еще тыкву люблю.
— Тыкву — это поздней. Мы посадим ее прямо на навозной куче во дворе. А в парнике надо бы дыни посадить. Ты пробовал когда-нибудь сахарную дыню?
Дыню я никогда не ел, но от одного названия у меня слюнки текут.
Почки качаются на ветру. Они терпеливо ждут, сидя в своих скорлупках. Предвесенний ветер кажется им злым. Солнышко облизывает их, словно корова новорожденного теленка. А почки всё набухают, пыжатся, тужатся. Чуть приоткрыв скорлупки, они высовывают свои зеленые носики на волю: надо же подышать свежим мартовским воздухом. Ночью им уже не удается спрятать обратно свои носики. Наутро снова появляется солнце. Хлоп! Скорлупки отлетают в сторону, и нежно-зеленые листики тут как тут.
Скворец расхаживает по зазеленевшему лугу. Он ковыряется в земле, отыскивая ранних жучков, и, низко кланяясь, достает из круглых дырочек зазевавшихся червяков. К своему домику он подлетает с длинными усами. Усы свои — сухие травинки для гнезда — он запихивает на самое дно скворечника. Перед тем как снова улететь, он, сидя на жердочке, поет песенку. Песенку про синее, словно незабудки, небо. Крылышки у него при этом свисают, точно фалды фрака у нашего органиста, когда он играет на органе.
Чтобы растеньицам дать подышать свежим воздухом, раму парника приподнимают. Листочки салата играют с редиской. Тут и рассада капусты и табака. У моей редиски показались красненькие бусинки. Пусть пока нагуливают себе жирок в этой рыхлой земле. А про дыни наш солдат что-то забыл…
— Я поеду сажать морковь, Тинко, — говорит он мне и садится на велосипед.
Он собрал его зимой из старых частей, валявшихся во дворе. Если я ему буду помогать, он, наверно, даст мне покататься.
Сквозь листву нашей большой липы проглядывает солнышко. Солдат, посмотрев на него, говорит:
— Через час дай рассаде подышать. Приподнимешь раму и подопрешь ее палкой. Понял?
— Понял.
— Не забудешь, Тинко?
— Не забуду, дядя-солдат.
Час ведь быстро пройдет. Лучше я уж никуда не пойду из нашего садика. Бабочка-лимонница, порхая, подлетает ко мне. Она думает, что моя клетчатая рубашка — цветок. Садись, садись, бабочка, ты будешь красивым галстуком. Но бабочка не садится. Она, наверно, чует, что я наелся творога с луком. Я беру две палочки и присаживаюсь возле изгороди: мне хочется поиграть немножко на скрипке. У меня скрипка лучше, чем у музыкантов, что играют во время карнавала. Моя скрипка и петь умеет. А если ударять ногой по старой крышке от кастрюли, прислоненной к изгороди, получается, будто бьешь в барабан. Теперь у меня есть скрипка и есть барабан. Петух пришел послушать, как я играю. Важно ступая, он обошел меня и, склонив голову набок, оглядел со всех сторон. Дзинь! Это у моей скрипки лопнула струна. Но мне не надо ее связывать, как Фимпелю-Тилимпелю, нашему деревенскому музыканту. Для моей скрипки везде найдутся новые струны. Мне ничего не стоит поймать солнечный луч, покрутить его между ладошками — вот и готова струна. Теперь моя скрипка запела тоненьким голоском. Ну словно комарик!
— Чего верещишь? Дела у тебя нет? — Это дедушка. Он стоит надо мной в расстегнутой куртке и жует кусок хлеба с творогом.
— Я играю в музыкантов и приглядываю за салатом, дедушка!
— Это он тебе велел?
— Мне велено салат проветрить, когда солнышко поднимется над липой.
— Вздор все! Нянька ему еще понадобилась! Ступай за мной! Овес в мешки насыпать надо.
— Дедушка, а ты скажешь мне, когда пройдет час?
— Заткни глотку! — Дедушка злится. Он всегда злится, когда надо работать.
Я уж молчу.
У мешковины такой затхлый запах. Продолговатые зерна овса, перешептываясь, скатываются с дедушкиной лопаты на дно мешка. «Что с нами? Что с нами?» — спрашивают они друг дружку. Проспали тут на чердаке с прошлогодней молотьбы! Я заглядываю в мешок. Видно, как зернышки жмутся друг к другу в темноте.
— Убери башку! — ворчит дедушка. — Насыплю тебе овса за шиворот — будешь знать!
Мешок полон. Я держу горловину, а дедушка завязывает мешок бечевкой под моими руками. Присев на корточки, я стараюсь разглядеть в слуховое окно, высоко ли поднялось солнце.
— Чего дурачишься? Шею себе свернешь! Работать надо!
— Дедушка, а дедушка! Час уже прошел?
— Отвяжись! Надоел!
Мы — народ прилежный. Один за другим в ряд становятся туго набитые мешки. Выстроившись, они походят на толстых человечков с маленькими головами. Точь-в-точь как трактирщик Карнауке. На карниз присела птичка, почистила клювик, запела было песенку, да улетела. Это хруст овса под дедушкиной лопатой спугнул ее.
— Паскудницы! — Дедушка бьет лопатой плашмя по куче овса.
Он наткнулся на мышиное гнездо. Мышки разбегаются во все стороны, карабкаются по стропилам, прячутся в старом хламе.
— Дави, дави их!
Дедушка совсем разошелся. Табачная слюна так и брызжет мне в лицо. Старик размахался, словно ветряная мельница. Но ни одной мышки ему задавить не удается. Легко сказать: «Дави!» Не руками же! По правде говоря, мне нравятся шустрые мышки. Дай-ка я кошку позову: «Кыся, кыся!»
— Вот тебе и «кыся, кыся»! — передразнивает меня кто-то внизу.
Так и есть — наш солдат! Я сразу вспомнил про парник и от страха кубарем скатился с лестницы:
— Что, час уже прошел, дядя-солдат?
Солдат хватает меня, зло-презло глядит и трясет что есть мочи. Ну да, он ведь солдат, он побьет меня. Все солдаты, вернувшиеся из плена, бьют маленьких детей.
Дедушка бросает лопатой в солдата, но не попадает. Тогда дед сам спускается с чердака. Глаза у него вылезли на лоб, стали почти белые, а не серые, как всегда. Но солдат меня все равно не отпускает:
— Кому я говорил, что надо поднять раму?
Слезы у меня так и катятся из глаз.
Дедушка поднимает лопату и угрожающе замахивается:
— Отпусти мальчонку! А ну, живо! Башку тебе проломлю, дармоед ты эдакий!
По двору семенит бабушка:
— Бог ты мой! Очумел старик! До старости дожил, а ума не нажил. Пес бешеный! Брось лопату, брось, говорю! — Сжав кулачки, маленькая старушка стоит перед рассвирепевшим дедушкой.
У дедушки усы повисли, как в дождик хвост у петуха.
— Из-за его паршивого салата светопреставления не будет! Да кто траву эту есть станет?
Наш солдат весь побелел, отпустил меня и принялся что-то искать во дворе. Вдруг он схватил валёк. Дедушка сразу же опустил лопату. Глаза у него словно набухшие горошины.