Вот они, черти, что задумали! Это чтоб Стефани стала моей сестрой? Тогда она к дедушке в постель заберется, а я где спать буду? Я тогда пойду на сеновал и спрячусь в самый дальний угол. Пусть ищут! Пусть плачут! Хоть умру, а не пикну!
Я изо всех сил ударяю кулаком по стене.
— Кто-то стучит! Нам тут никто не может помешать? — спрашивает учитель Керн.
Я вытираю слезы всей пятерней и, громко топая, спускаюсь по лестнице. Наверху открывается дверь. Пусть знают, что я все слышал!
— Бабушка, он женится на ней! Но если она приведет с собой Стефани, я спрячусь, и тогда ищите меня! Можете верещать, как комары, — все равно не выйду! — выпаливаю я.
— Что с тобой, Тинко?
Я ревмя реву.
— Уж не ушибся ли, внучек мой?
Я бросаюсь на дедушкину постель. Слезы так и капают на подушку. Ну что мне теперь делать? Бабушка садится рядом со мной. Я ей все рассказываю.
— Вот и в школе они играют в свадьбу и говорят, что это наш солдат и фрау Клари женятся.
— Успокойся, внучек, язык-то у людей куда длинней, чем руки, — утешает меня бабушка.
В березовой роще за песчаными ямами кукует кукушка. Ее «ку-ку» походит на далекий перезвон колоколов. Точь-в-точь, как когда из-за леса ветер доносит звон с зандбергской колокольни. Кукушка кукует то за песчаными ямами, то в сосняке. Она и к нам в садик прилетает и кукует на верхушке яблони. Видно, никак места себе не найдет. А что она ищет? Она ищет себе гнездо. Разве у нее нет своего гнезда? Мы с Фрицем Кимпелем как-то весь лес обыскали. Он был лесовиком, а я — птицеловом. Всякие гнезда мы находили: вороньи, сорочьи, ястребиное гнездо видели, гнездо белки, сойки, синички, дупло дятла. Но кукушкиного гнезда так и не нашли.
Кукушка — она шныряет по лесу, все высматривает и высматривает, пока не найдет гнездо синички. Самих синичек нет дома, они улетели за кормом. Яйца их так и лежат в незащищенном гнезде. Кукушка подлетает и кладет свое большое яйцо в чужое гнездо. А синички, так ничего и не заметив, высиживают кукушкино яйцо вместе со своими. Кукушка-птенец таращит на синичек глаза и раскрывает свой большой клюв, а те только и знают, что летать за червячками, лесными клопами и жучками. Никак они на этого большого птенца корма не напасутся. Их собственные птенцы хиреют. Кукушкин птенец все растет и растет, а птенчики-синички делаются все меньше и меньше. В один прекрасный день кукушка-птенец и вовсе выталкивает маленьких синичек из гнезда. Вообще она грязнуха, страшно пачкает гнездо и в конце концов вырастает такой большой, что в гнезде уже не помещается. Приходит время, и она улетает из синичкиного гнезда. А на прощанье кричит: «Ку-кук! Ку-кук! Какие вы глупые, синички, глупые-преглупые!»
Я будто в муравейнике сижу. То тут меня кусает, то там. Стефани — кукушка. Она заберется в наше гнездо. А я — синичка, и я тогда захирею совсем.
— Тинко, я положила тебе три большие сливы на подоконнике, — слышу я, как говорит мне бабушка.
— Не хочу я слив!
— Не хочешь? Уж не захворал ли?
— Ничего я не захворал, бабушка. Я — маленькая синичка и скоро совсем захирею…
Фрица Кимпеля я так прямо и спросил:
— Ты сам видел, как фрау Клари ходила с нашим солдатом?
— Провалиться мне на этом месте! — поклялся мне Фриц. — Да это каждая лягушка в пруду знает. Ваш солдат с поля крапиву на ручной тележке вез, а фрау Клари как раз из Зандберге, с завода, возвращалась. Как увидела вашего солдата, сразу побежала, чтобы догнать его. Нагнала и стала сзади подталкивать тележку. Солдат и обернулся, потому как тележка у него вдруг легче стала. Тут они рассмеялись друг дружке прямо в лицо и дальше пошли, как ходят муж с женой. И ничуть не стыдились даже.
Ночью я просыпаюсь.
— Ну что ты все вертишься! — ворчит дедушка. — Словно червяк ко мне в постель заполз!
Я лежу с открытыми глазами. Мне приснилось, что фрау Клари — моя мама и гладит меня. Но тут пришла Стефани. Фрау Клари стала ее тоже гладить, а мне велела говорить Стефани «сестра». А я возьми да скажи: «Кукушка она!»
«Неправда, — сказала фрау Клари, — ты должен говорить ей „сестра“».
А я все кричал: «Кукушка, кукушка!» Тогда фрау Клари стала грустная-грустная. Мне было очень жалко, что фрау Клари такая грустная, но никаких других слов я не умел сказать, все только «кукушка» да «кукушка».
Не могу теперь заснуть. Все про свою маму думаю. Я уже давно о ней не думал. Я теперь редко вспоминаю, какой была моя мама. Вот сейчас только… Почему это я сейчас вспомнил ее? Откуда взялось мое воспоминанье? Может быть, оно упало с луны? Или оно пряталось в шуме листвы нашей липы?
Я слышу, как мама поет песенку. Это песенка про путешественника, который так долго пробыл в пути, что дома о нем все уже позабыли. Когда мама пела эту песенку, она думала о своем муже. Маминого мужа я не знал. Я спросил маму:
«А твой муж мне тоже родня?»
«Это твой папа».
В маминых рассказах папа был совсем не такой, как наш солдат. А вдруг кто-то другой вернулся с войны вместо моего папы?
пела мама. Это было в маленьком городке в Тюрингии.
Месяц посеребрил холмы и горы вокруг. Крышу стекольной фабрики на окраине он всю усыпал зайчиками.
«Там твой папа работал», — говорила мне мама.
А внизу, под нашим окном, в липовой аллее, шумела листва.
Теперь-то я знаю, где так долго прятались мои воспоминанья!
К нам тогда самолеты еще не прилетали. Все ночи мы спали, нам ни разу не пришлось спускаться в подвал. Но потом стало очень страшно. И самой страшной была та ночь, когда я в последний раз разговаривал с моей мамой.
Завыли сирены. Было очень холодно. Мороз поблескивал на крышах. Мы начали одеваться. Мама сунула какие-то вещи в маленький чемодан.
Когда мы вышли на улицу, самолеты уже были над городом.
«Они летят на бреющем!» — закричала мама, подхватила меня и забежала в какой-то подъезд.
Рррруум! Клак! Клак! — прогрохотал над нашими головами самолет. Мама потащила меня дальше.
«Мама, а чего они тут бреют?»
«Да замолчи ты!»
Я решил, что, когда прилетит другой самолет, я брошу в него камешком. Зачем они к нам прилетели? Рычат на нашей улице, как страшные звери. Я стал искать камень. Мама рассердилась. Она тащила меня все дальше и дальше. Снова нам пришлось забежать в подъезд.
«Скорей, скорей, Тинко!» — И мама толкнула меня в самый угол.
«Мама, ты задавишь меня! Мне отсюда не видно самолетиков. А что, они больше шершня, мама?»
Мама не ответила. Она придавила меня к стене. Дзинннь! Зазвенели стекла. Покатились камни с крыш. Над фабрикой поднялся столб дыма.
«Мама, теперь они улетели?.. Ой, мама, ты придавила меня! Головку больно, головку-у-у!»
Наконец я высвободил голову и присел на корточки, потом перелез через мамины ноги и выбрался на улицу. Кругом все было тихо. Я посмотрел на небо. Звездочка подмигнула мне. Я ей ответил.
«Мама, звездочка дразнится».
Мама молчала. Она сидела у порога и прижимала руки к груди. Лицо у нее было такое же бледное, как луна на небе.
«Мама, пойдем домой, самолетики ужинать полетели».
Мамина голова ударилась о темную дверь и упала на грудь.
Вдруг я понял, что мама умерла. Больше я уже не разговаривал с мамой: я боялся. Кругом стояла каменная тишина. На улице — ни души, и я был один во всем городе. Во всех окнах было темно. Покрытые инеем деревья застыли. На всем белом свете я остался один. Я не хотел оставаться один, но куда мне было бежать? Попробовал встать. Ноги выдержали меня. Тогда я на одной ножке перескочил через мостовую. Так ведь я был легче. А то вдруг камни мостовой взяли бы да раскололись подо мной? На полоски между камнями мне тоже нельзя было наступать.
«А мама взаправду умерла?» — подумал я.