— Скажи пожалуйста! — восклицает бабушка, уперев руки в бока. — Так ни с того ни с сего нам помогать вздумали? И что только нынче молодым людям в голову не взбредет!
А дедушка наш доволен.
— Вы теперь можете у нас работать, как своя, — замечает он.
Фрау Клари снова краснеет. Она встает и торопливо начинает прощаться:
— Так я, значит, приду, если вы не против?
— Совсем не против, нет-нет! Кх, кх! — хихикает дедушка и хлопает себя по ляжкам.
Куда же это тогда наш солдат картошку отнес?
Давно не было дождя. Свекла опустила листики. Когда идешь по картофельному полю, поднимается пыль. Трава по краям дороги пожелтела. Фуры вместе с лошадьми скрываются в тучах пыли, колеса скрипят. Лошади то и дело пофыркивают: они устали. Удары копыт звучат глухо, словно по муке.
Дедушка плачется: «Слюна во рту и та высыхает!» У бабушки кожа на лице и руках стала совсем как пергаментная бумага. Наш солдат еще поутру, до того как мы, вспотевшие и уже усталые, вылезли из постелей, отвез на свекольное поле бочку воды. Но дедушка все равно недоволен. «Дразнила уже устал, — говорит он, снова запрягая мерина. — И все из-за квашеной капусты, черт бы ее побрал!» Но эти замечания дедушка делает тихо: он остерегается разозлить нашего солдата — скоро жатва, и солдат ему до зарезу нужен!
А наш солдат спас не только свеклу, но и капусту, потому что белокочанная, кудрявая, красная и цветная капуста посажена у нас между рядами свеклы.
— Уроки приготовил? — спрашивает меня солдат.
— Нам не задали. Жарко чересчур, — вру я ему в ответ.
— Да, это он прав… Хочешь гусениц собирать с капусты? Десять пфеннигов за каждые сто штук.
— Это мне раз плюнуть!
И я собираю гусениц. Ладони у меня зеленые от гусеничного сока. Вечером я сижу и отсчитываю гусениц нашему солдату. Вместе со мной их отсчитывают наши куры. Они дерутся и готовы друг друга заклевать из-за каждой брошенной им гусеницы. Наш солдат дает мне тридцать пфеннигов.
На следующий день он меня опять спрашивает про домашнее задание.
— Все еще слишком жарко, — снова вру я ему.
— Странно… Когда ж вы тогда учитесь? — говорит он задумчиво.
На третий день он меня опять спрашивает. Чтобы он ничего не заподозрил, я говорю ему, что мне теперь надо делать уроки.
— Сделай, а потом ступай гусениц собирать.
До чего ловко у меня все это получилось! Я бегу в комнату и ловлю там мух. На самом-то деле мне надо было написать, что́ я знаю про какую-то французскую революцию. «Передрались они там все — и готово дело. Чего еще писать!» — сказал Фриц Кимпель, когда мы с ним шли домой. Не буду я ничего писать. Даты я все равно не могу запомнить. Лучше я еще и на кухне всех мух переловлю. Вон у меня сколько их в тазу плавает — наверняка больше ста штук. Поглядишь — и не скажешь, что мухи: похоже на суп из черники. А наш солдат небось думает, что я уроки делаю.
— Да, да, так оно и бывает… — говорит он задумчиво. — Надо уметь договариваться. Тогда все можно уладить. О трудных вопросах надо всегда говорить начистоту. Ты ведь у нас паренек понятливый, Тинко? — И похлопывает меня по плечу.
— Трудно было, но я все уладил, — отвечаю я ему и отправляюсь собирать гусениц.
У меня уже семьдесят пфеннигов гусеничных денег в кармане. Скоро будет целая марка. А когда наберется пятьдесят марок, я куплю себе старый велосипед Фимпеля-Тилимпеля. Он готов его продать за эту цену, потому как у него долги в трактире. Только никто не покупает. А я возьму и куплю! Еще как! Я лучше всех в мире собираю гусениц!
Вечером при подсчете выясняется, что я собрал триста пятьдесят штук.
— Это тридцать пять пфеннигов, — подсчитывает солдат.
— Дядя-солдат, а ты мух не покупаешь?
— Каких мух?
Я приношу ему из кухни таз. Он только смеется. Петух пугается его громкого смеха и начинает кукарекать. Тило сердится на петуха и тявкает. А наш солдат выдает мне за две сотни мух всего только пять пфеннигов. Мухи-то, значит, куда дешевле гусениц! Надо мне побольше гусениц собирать.
На другой день я на нашей капусте собираю только сто пятьдесят гусениц. Не хватило, стало быть, у нас гусениц. Я бегаю по полю и вспугиваю всех белых бабочек. Шапкой я их загоняю на нашу капусту: пусть кладут своих гусениц только у нас. Нам они очень нужны. Но бабочка-капустница не слушается меня. Она перелетает через нашу капусту. Тогда я делаю большой круг, захожу к бабочке с другой стороны и гоню ее обратно. Да, нелегкая это работа — заставить капустниц опростаться на нашей капусте. Того гляди, останусь без велосипеда! И все из-за бабочек!
На другой день у меня в коробочке еще меньше гусениц. Придется мне идти к Мачке на огород.
А там так много гусениц, что мне даже жарко становится и я весь дрожу от волнения. Я теперь царь над всеми собирателями гусениц!
— Ты что тут, капусту таскаешь? — неожиданно раздается над моей головой голос фрау Мачке.
А я и не заметил, как она подошла.
— Нет, тетя, я у вас только гусениц таскаю.
Фрау Мачке смеется. Живот у нее трясется от смеха, и широкая соломенная шляпа на голове тоже.
— Гусениц — можно! Тащи, тащи их! Вот тебе три сливы. Ты у нас мальчик хороший.
— Я правда хороший, тетя Мачке. А когда у меня будет свой велосипед, я знаете какой буду молодец!
Наконец разражается гроза. Каждый день по небу проплывали облака. Все смотрели на них и думали: вот-вот дождь пойдет. А облака плыли себе да плыли дальше. Им-то наплевать, что в Мэрцбахе картошка и свекла горят. Пруд наш совсем обмелел.
Гроза грянула ночью. На самом-то деле их две, грозы. Одна подползла к нам со стороны песчаных ям, а другая — из-за сосняка.
Бабушка сразу же разбудила меня. Вместе с ней мы будим дедушку и нашего солдата. Солдат не встает, он только говорит:
— Гром гремит — стало быть, дождь будет. Нам кстати.
Бабушка обижается: нельзя спать, когда гроза.
— Бабушка, а если ночью очень крепко спать, то ведь и не услышишь, как гром гремит?
— Значит, ты спишь, как у Христа за пазухой.
— Бабушка, а много туда людей влезает, за пазуху-то?
— Цыц! Грешно так говорить, внучек, ох, как грешно!
На дворе погромыхивает. Электрический свет гаснет. Бабушка достает свечу. Отблески молнии время от времени освещают бабушку. Она в белой ночной рубашке. Но дождя все нет. Только ветер разошелся и треплет липы на выгоне. Трах-тарарах! Это гром ударил совсем рядом. Бабушка что-то бормочет себе под нос.
— Ты чего, бабушка?
— Не мешай, Тинко, я молюсь.
Дедушка ходит взад-вперед по комнате, выглядывает в окошко: все ли двери на запоре? Снова сверкает молния. Теперь видны даже головки болтов на воротах.
— Что это шумит так, дедушка?
— Дождь!
— А куда теперь гусеницы и бабочки-капустницы спрятались, дедушка?
— Молчок! Болтунишка ты!
Бабушка прислушивается к чему-то. Снова сверкает молния. Она, точно змея, языком облизывает небо. Бабушка опять что-то бормочет. Но гром заглушает ее, как осенняя буря мальчишеский свист.
По двору уже бегут маленькие ручейки. То молния сверкает, то грохочет гром. Это налетела вторая гроза.
— Что же это он там наверху никак не очухается?
Это дедушка про нашего солдата говорит. А бабушка решает, что это он про господа бога, и громко отчитывает дедушку:
— Не употребляй всуе имя его…
Трахтаррарах-там-там! Молния попала в липу на выгоне. Наша комната вся окрасилась в красный цвет. На кухне дребезжит посуда.
— Где у тебя библия? — спрашивает дедушка притулившуюся на скамье бабушку. Та не отвечает. — Надо бы ее на стол положить — говорят, против молнии помогает.
Что это? Неужто к нам в окошко кто-то кинул горсть гороха? Нет, это град. В комнате делается прохладно. Я присаживаюсь на корточки, чтобы ночная рубаха прикрывала ноги. А град так и стучит по крыше, шумит в листве, барабанит по воротам и стенам дома.
— Как бы беды не было! — беспокоится дедушка.