Дедушка поворачивается на другой бок.
А в это время на его делянке грохочет другой трактор. Наш папа договорился с трактористом. Вместе с Шепелявой они идут за трактором и ставят бабки.
Папа побывал и в Крестьянской взаимопомощи. Сбегал к бургомистру — он хлопочет обо всем, будто и не отлучался ни на один день.
«Давай пригоним молотилку в поле: колос не так осыпаться будет», — сказал он бургомистру.
Кальдауне согласился:
«Почему бы и не попробовать? Другие так делают, сделаем и мы».
К вечеру трактор тащит молотилку на дедушкин участок.
— Старик Краске в гробу бы перевернулся, увидев такое своими глазами.
— А разве он уже помер?
— Пока нет. Еще дерется с курносой.
— А вот Фимпель-Тилимпель помер.
— Да он вроде и не болел?
— Нет, болеть он не болел, хоть и ходил зимой разутый. Утонул.
— Утонул? Где ж это его угораздило?
— На кимпельском лугу, в сточной канаве.
— Да разве там можно утонуть?
— Это смотря кто в нее упадет и как.
— Перепился небось, вот и принял сточную канаву за свою кровать.
— Говорят, кто-то его напоил до бесчувствия.
— Ясно кто.
— Вчера вечером Фимпеля поймали: он таскал раннюю картошку на участке Кальдауне.
— С чего бы это он вдруг полез к Кальдауне?
— Да кто ж его знает…
— Тут что-то нечисто. Каким бы Фимпель ни был, а красть он не крал.
— Если ты так уж это точно знаешь, пойди да скажи… Нога еще при Фимпеле была, кабанья, на проволочке. Этой ногой он все поле следами утыкал, чтоб подумали, будто это дикие свиньи картошку перерыли.
— А расспросили Фимпеля-то?
— Нет, забыли. Отняли мешок с картошкой и отпустили. А теперь уж некого и расспрашивать.
— Верно, подослал его кто.
— Тссс!
— И подослал его тот, кто бургомистру Кальдауне отомстить хотел за историю с яйцами.
— Тссс! Тише ты! Доказать-то ты не можешь.
Мимо проходит бургомистр Кальдауне.
— Придет час — всё докажем! Полный счет предъявим, — говорит он и залезает на молотилку.
— Говорил же, чтоб ты язык за зубами держал! Потом будешь стоять как дурак и ничего доказать не сможешь.
— А ты не слышал разве: придет час!
Дом дрожит от дедушкиных криков. Дедушка не хочет умирать. С кулаками он набрасывается на смерть. Крики его слышны даже во дворе. Тило поджимает хвост и лезет в конуру. Куры, склонив голову набок, слушают и то и дело посматривают на небо: не покажется ли ястреб на птичьем дворе?
— Хозяйство мое она погубит… косой, с косой идет на меня! — вопит дедушка.
У бабушки пылают щеки. Она лежит рядом с дедушкой и не устает успокаивать его:
— Никто и не думает губить твое хозяйство. Слышишь, ни кто и не думает…
Напрасно она старается: слова ее для дедушки что жужжанье пчелы.
— Я им покажу, каков старый Краске! Верхом на пушке прискачу! Дразнилу и Кимпеля запрягу! Пошел, пошел, Кимпель-пес! Цыц! Я теперь главный. Не примечаешь разве: на дружбу поставил. Друг-то вывезет…
— Отец, отец! Да погляди ты, Тинко пришел. Вот он стоит дрожит. Неужто не видишь?
Дедушка что-то бормочет в ответ. Я ничего не могу разобрать.
В поле стучит молотилка. Зернышки ржи, которая должна была бы быть пшеницей, сыплются в мешки. Все соседи вышли обмолачивать наш хлеб. Папа подвозит на молодой золотистой лошади снопы к молотилке, а каретник Фелко возит на воле солому к нам в ригу. Бургомистр Кальдауне разрезает прясла, прежде чем загружают снопы в машину. Шепелявая обходит всех и предлагает воды, потом сгребает мякину, помогает укладывать солому на фуру каретника. Достав из кармана пузырек, она смазывает коричневой жидкостью раны молодой лошади. Кожа у лошади подергивается, мухи летят прочь.
И чего только трактор не умеет делать! Он ведь и барабан на молотилке вертит. Вечером загораются его огромные глаза, и все кругом сразу как подменили. Впервые в Мэрцбахе молотят прямо в поле, да еще ночью.
— Много ты знаешь! Мы и раньше с подсветом молотили.
— Это зимой при свечах в риге, что ли? Цепами вы тогда молотили, как в давние времена в Египте.
— Это тоже верно.
Глубоко за полночь трещит молотилка.
До утренней звезды дедушка спорит со смертью. Я сижу на кровати рядом с бабушкой и крепко зажимаю уши. Бабушка обнимает меня.
Еще раз приходит доктор. Глаза у него усталые, движения спокойные. Он долго смотрит на дедушку, потом выстукивает его. Дедушка уже не может приподняться: его поддерживает тетя Клари. Она плачет и тихо гладит бледный дедушкин лоб.
Меня бросает то в жар, то в холод.
— Тетя Клари, тетя Клари! — кричу я. — Погладь его за меня!
Тетя Клари молча кивает.
Доктор готовит шприц и тихо шепчется с тетей Клари. Мне велят выйти и привести папу.
Девчата, забравшись на молотилку, поют веселую песню. А разве они не знают, что мой дедушка борется со смертью? Но они ведь работают на машине, которая называется «Счастье детей». Ну, пусть тогда поют!
Я отыскиваю папу. Возле наваленной доверху фуры он разговаривает с Пауле Вуншем.
— Нет, ты посмотри, ты посмотри только, как они работают! — кричит Пауле сверху.
Глубоко вздохнув, папа кивает:
— А ведь давно уж могли бы так работать, Пауле… Ты что, Тинко?
— Доктор велел тебе идти домой.
Папа и Пауле Вунш переглядываются. Пауле спрыгивает на землю. Папа передает ему вожжи и берет меня за руку. Молча мы шагаем в темноте. Далеко в ночи разносится гул молотилки.
Дедушка немного успокоился. Я иду на кухню и сажусь на свой старый ящик для дров. А я должен бы плакать: ведь мой дедушка умирает. Но я не плачу.
В доме пахнет лекарствами; доктор в своем белом халате показывается на кухне. Проходя в сени, он гладит меня по голове.
Папа спускается из светелки. Он стоит некоторое время возле шкафа и смотрит вниз. Потом медленно поднимает голову. Лицо у него очень серьезное. Вот он посмотрел на меня. Щеки его дрожат.
— Дедушка умер, Тинко.
Слышно, как бабушка рыдает в горнице.
…Из Ростока приехал дядя Маттес. Он живет теперь там, где строят новые корабли.
— А тебе не скучно без нас, дядя Маттес?
Улыбаясь, дядя Маттес вытаскивает бумажник. Он показывает мне фотографии. На них море и корабли, которые так и бороздят высокие волны.
— Не очень там поскучаешь, — отвечает дядя Маттес.
…Порхают бабочки. В листве лип жужжат пчелы. В синем небе носятся ласточки. Я лежу на выгоне под липой. Из садов доносится запах роз. Все звуки сливаются со стуком трактора в общую песнь лета:
Вдруг я пугаюсь собственного голоса: я тут пою, а дома все готовятся к похоронам дедушки! Слышно, как во дворе Шепелявая зовет меня.
Бабушка плачется:
— Что люди-то скажут, как не увидят меня за его гробом? Оденьте вы меня, ради Христа, несите за ним!
Папа и тетя Клари уговаривают ее:
— Да каждый ребенок в деревне знает, что ты больна.
Стефани, моя сестренка Стефани, наш славный жаворонок, останется с бабушкой, когда мы дедушку понесем на погост. Каретник Фелко и другие мужики привинчивают крышку гроба. Все одеты в черное. Папа держит меня за руку. Рука у него гладкая и теплая. В последний раз я смотрю на дедушкины руки. Пальцы у него всегда были коричневые, будто обрубленные корни, а теперь бело-серые, точно старые кости. Он уже не будет рыться ими в земле, как бы гладя ее. Меня он ими тоже больше не ударит. Вот этими самыми руками дедушка хотел остановить новое время. Оно отбросило их прочь.
— Не плачь, Тинко, — говорит папа, наклонившись ко мне. — Скоро ты поедешь с дядей Маттесом на море.
А я и не заметил, что плачу.
