— Вам, например, втыкают раскаленные иглы под ногти или медленно расплющивают руку под прессом и еще многое другое в том же роде. Или вас допрашивают двое, трое суток непрерывно, без передышки, под лучами слепящего прожектора. Или же…
— Ладно, — оборвал он меня и задумался. — Я вообще-то неженка и не слишком храбрый. И все же, я думаю… — он вскинул глаза поверх двери, будто ища там что-то. — Да, конечно, прожектор в глаза в течение трех дней… — Он смешно чмокнул толстыми губами. — От этого можно почти ослепнуть, да?
— Думаю, что можно, — ответил я.
— А головная боль, черт их дери!
Я вспомнил, что он был подвержен головным болям, и понял, почему мысль о прожекторе его взволновала: боль эта была ему хорошо знакома. Я вспомнил также, что он боится холода, и сказал:
— Да, вот еще что: окунают в ледяную воду по нескольку часов подряд.
Он медленно повторил:
— В ледяную воду… — И с рассеянным видом покачал головой. Потом взглянул на меня и серьезно сказал: — Ну что ж, хорошо…
Я тихо спросил:
— Так как, идет?
Глаза его опять показались мне голубыми. Он ответил:
— Идет.
Я поднялся, глядя на него.
— Так что же случилось?
Он подскочил, как будто я хлестнул его по лицу. Он весь залился краской, сменившейся бледностью. Он смотрел на меня тем удивленным взглядом, который, говорят, появляется у смертельно раненных в сердце людей, прежде чем они рухнут на землю. Наконец он промолвил глухо, упершись глазами в пол:
— Они забрали их, и ребятишек и ее.
— Жену Дакосты?
Он утвердительно мотнул головой и поднял на меня глаза.
— Да, жену и детей Дакосты. Малышей — в одну сторону, мать — в другую. Она пыталась выброситься в окно. Ей помешали. А я…
Он стиснул руками колени. Глаза его впились в мои и казались черными, как чернила.
— Ах, болван! Жалкий болван! Я верил в этих бандитов. Ведь Дак предупреждал меня. Предупреждал… Я мог бы… я бы должен… Я…
Он встал и зашагал по комнате. Когда на него упал свет, я увидел, что он небрит — совершенно невероятная вещь. Он с силой, до красноты, тер шею. Вдоль носа одна за другой катились слезы, пропадая в пышных усах. Это было и трогательно и смешно.
— Я мог бы их переселить, взять к себе, поместить где-нибудь. Но я не допускал даже мысли. Будь проклято все! Да и как же можно было поверить такому?!
Он резко повернулся ко мне:
— Вы знаете, что он мне ответил?
— Кто?
Он поднял брови и пробормотал:
— Ах, да…
Он снова зашагал по комнате, остановился перед зеркалом, посмотрел на себя, на свою добрую заплаканную физиономию и разразился смехом. Это было нестерпимо.
— Сначала они навестили меня позавчера, нет, третьего дня. Что было! Все разбросали, растоптали. Зачем они явились? Ни за чем. Уничтожать — вот что им нужно.
— Кто? Немцы?
— Да что вы!.. Они сказали: «Хорош ветеран Вердена!» Я спросил этих молокососов: «А вы-то какое отношение имеете к Вердену?» Они рассердились: «Мы служим Маршалу!» — «Я тоже», — говорю я. «Непохоже, — отвечают. — Куда делся еврей? Очевидно, он недалеко, раз вещи здесь?» — «Ищите», — предлагаю я. Самый молодой, прыщавый, волосы ежиком, говорит: «Впрочем, наплевать. Не найдем его, заберем жену и ребят». Я засмеялся, я сказал: «Попробуйте!»
Он остановился и взглянул на меня. Его носик покраснел под очками.
— Да, я так и сказал: «Попробуйте!» — повторил он, глядя на меня. — Я даже смеялся, — с болью добавил он, и я услышал скрежет зубов. — Дело в том, что я хорошо знаком с Турнье — секретарем Ветеранов Вердена. Я хорошо знаком с Турнье, — повторил он глухим голосом и словно издеваясь над собой. Какие-то звуки, выражающие не то смех, не то гнев, срывались с его губ. — Я тут же помчался к нему с бумагами Дака — про Верден и все такое. Я рассказал ему все, с самого начала, и спросил: «Как же так, а? Такого солдата? Это уж переборщили! Я надеюсь, он в безопасности?» Турнье ответил с улыбкой: «Я все устрою, не беспокойся». Действительно, на следующий день ничего не произошло. А вчера…
Он остановился. Я глядел на его спину — широкую, добрую, немного сутулую спину. Рук я не видел, но догадывался по движению его локтей, что он сжимал и разжимал их. Он закинул голову, как это делают лошади (на его жирном, розовом затылке появился валик), и я услышал, как он сопит. Потом уронил голову и прислонился к письменному столу. Стоя спиной ко мне, он принялся со сдерживаемой яростью, с трудом подавляя рыдания, колотить своим небольшим кулаком по столу.
— Старая булочница… — начал он, но у него осекся голос и ему пришлось высморкаться. (Мы, люди, — странные животные: на сердце у меня кошки скребли, а я едва удержался от улыбки, глядя, как, сморкаясь, он раздувает свой маленький красный нос.) — Она барабанила в мою дверь в семь часов утра — представляете? Она повторяла: «Господин Вандрес! Господин Вандрес! Их уводят!» Я крикнул: «Кого?» Мне не нужен был ответ, я вскочил с постели. Было еще совсем темно. А мне ведь надо было одеться! — добавил он, как бы боясь, что я его за это упрекну.
Глаза его, метавшиеся по комнате, остановились на небольшом полотне Суверби — три женщины в античных одеждах, три спящие женщины. Чистые линии выражали такой покой, что он, казалось, соперничал с вечностью, успокаивал, как смерть. Вандрес смотрел на картину, вероятно не видя ее, и губы его дрожали под порыжевшими усами. Казалось, он не может определить — облегчение или страдание испытывает его измученное сердце при виде этой предельной — вне времени и пространства — безмятежности.
— Я, разумеется, опоздал, — сказал он. — Детей уже забрали и увезли бог весть куда. А мать… — Мне стало больно от его странного кашля, похожего на взрыв смеха, за которым слышатся рыдания и сдерживаемые крики. — …она выла, а они, чтобы она замолчала, били ее по лицу. Я прибежал, я стал кричать, но… — он поднял лицо и показал мне иссиня-черный синяк на подбородке, — я очнулся на тротуаре. Машины ушли. Прыщавый брюнетик глядел на меня, потешаясь. Он сказал: «Как видите, мы попробовали». Он добавил что-то по-немецки, и два фрица, которые были с ним, засмеялись. Потом они ушли, и люди помогли мне встать и повели в аптеку. Они ничего не говорили, никто ничего не говорил.
Он вдруг почувствовал себя таким утомленным, что должен был сесть. Он опустился на самый край одного из моих глубоких кресел, как будто не мог позволить себе по-настоящему отдохнуть.
— Я, конечно, побежал к Ветеранам Вердена. Разумеется, никого. Разумеется, Турнье нет. «Он уехал. Вас известят». Я сказал, что хочу видеть председателя. На меня посмотрели округлившимися глазами: «Председателя?» — «Да, председателя, председателя!» — исступленно кричал я. Я забыл, кто является председателем, серьезно, я забыл, что это Старик. Потом я вспомнил, но продолжал кричать, что хочу видеть любое ответственное лицо. Меня провели в какую-то комнату и заставили там ждать час или полчаса, я уж не помню. Мне хотелось все перебить вокруг себя. Наконец пришел какой-то тип, с церемонным и немного смущенным видом. Я вытащил все бумаги, пытался ему что-то доказать. Он сказал: «Да, я знаю, господин Турнье говорил мне, но… — он с огорченным видом развел руками, — ничего нельзя сделать». Я снова принялся кричать, он зашикал на меня и наконец достал какую-то бумагу. Я не сразу понял, в чем дело. Он объяснял мне, а я все не понимал.