Хатчинсон Дейв
Тир-на-нОгг
Дейв Хатчинсон
Тир-на-нОгг
(C) 2001, Гужов Е., перевод
Птицы пели весь день. Они прилетали и сидели на телефонных проводах перед нашим окном, словно ноты на нотном стане, партитура какого-то причудливого мюзикла. Не знаю, сколько еще я смогу это выдерживать.
Конец сезона. Уже подмерзало, и большая часть бывшей зелени сдалась оттенкам нижней части спектра в волнах розового и красного, ржавого и коричневого. Можно представить, что цвет проходит весь спектр до самой инфракрасной невидимости, становясь чистым тепловым излучением, мягким, нежным и уютным, словно свечение огня зимнем вечером в камине.
Похоже, что ничего больше здесь не изменилось. Лужайки так и спускаются к гальке; холмы, темные и взлохмаченные вереском, так и стоят плечом к плечу по ту сторону узкого озера. И мол все еще здесь, просто выступающий в воду деревянный ящик, ставший жертвой энтропии, гниющие сваи, скользкие от травы и водорослей, изношенные и потертые резиновыми подошвами беспечных каноистов, вырывавших клок доски то здесь, то там, которые никто не трудился заменять. Мне кажется, что доски просто устали, позволяя себе мягко осыпаться по собственному позволению.
Беспорядок, как-то сказал мне Хей, это естественное состояние вещей. Мы измеряем ход времени количеством изменений, которые видим вокруг: дерево стало выше, камень выветрился чуть больше, у человека стало чуть больше морщин...
Наверное, поэтому прошлое кажется ближе здесь, когда сидишь на поле, наблюдая, как озеро неторопливо набегает на берег, словно старик, потягивающий мятную настойку. Можно не обращать внимания на разнообразные ссадины энтропии, сосредоточившись вместо этого на Большой Картине, той, в которой меняются только краски в строгой последовательности, в долгом медленном ритме сезонов. Это могла бы быть любая осень, в любом году...
"Я хочу спросить. Почему тебя зовут Мартышкой?"
Черт, ведьма снова подкралась незаметно. Как ей это, к дьяволу, удается? "Я не помню", ответил я, не глядя на нее. "Наверное, это была шутка."
Сзади вежливо фыркнули: "Шутка?"
"Одна из шуток Хея. У некоторых странное чувство юмора." Я глянул через плечо. "А как с твоим?"
Стоя в твидовом жакете и прогулочных брюках, с волосами, зачесанными назад в болезненно выглядящий шиньон, она наклонила голову набок и смотрела на меня, словно я был музейным экспонатом. Кем с ее точки зрения я вполне мог быть. По меньшей мере двадцать пять лет разделяло нас и, как обычно, я находился по другую сторону уравнения.
"Он убил человека", снова напомнила мне она.
"Прекрасно. Я приду на суд." Что звучало весьма забавно, потому что мы оба знали, что никакого суда не будет. Хозяева Бенедикты (в настоящее время - и мои тоже) не имели намерения видеть Хея в суде. Не считая того, что при этом возникло бы страшное нарушение секретности и они скорее убили бы Хея, чем позволили ему явиться в британский суд, их интересовали только те вещи, которые он захватил с собой, когда вышел из их суперохраняемого дома в Оксфордшире, вещи, которые он унес в своей голове - воистину чудесные и темные таланты, которые он развил ради них.
В те недели, что мы разыскивали Хея, она пользовалась любой возможностью, чтобы напомнить мне об убийстве. Она выкатывала это через каждую пару дней, обычно когда у меня появлялись признаки ослабления энтузиазма. В один запомнившийся унынием и моросью день в Линкольншире она упомянула об этом семь раз за утро. Она пыталась отдалить его от меня. Твой старый друг убил человека, Мартышка. Голыми руками, Мартышка. Разве это похоже на твоего старого друга, Мартышка?
Слегка печально, что она рассчитывала на подобную литанию. Она пыталась ею сказать мне, что Хей изменился до неузнаваемости, что я не обязан больше хранить ему верность. Похоже, она не понимала, что я все это уже знаю. Последние семь лет я не виделся с Хеем; откуда мне знать, на кого он похож сейчас? Только горы да озеро остались теми же самыми.
Должно быть, хозяев Бенедикты донельзя раздражало, что Хей отказался работать в Америке, но в том, что она мне о нем рассказала, это немногое меняло. Им хотелось переместить его в безопасное место в двух километрах под аризонской пустыней, откуда побег теоретически невозможен, но он сказал, что в Штатах не сможет работать должным образом. Ощущение места весьма важно для него, сказал он; он не отказывается посещать Америку, ездить по другим исследовательским центрам, влиять на персонал, вкладывать свой двухпенсовик в различные проекты. Но работать там он просто не может.
И так как люди обладают феноменальной терпимостью к тем гениям, которые абсолютно гарантированно принесут им безмерное количество денег, они просто купили для Хея весь Грантбридж-хаус. Они переоборудовали дом по его спецификациям, сделав его таким защищенным, каким может сделать громадное здание современная паранойя, и Хей несколько лет работал здесь с полным удовольствием и с видом на Белую Лошадь под Уффингтоном. Он присылал мне открытки на рождество с подписями "Узник Зенды" или "Рудольф Гесс".
До того самого дня, когда он просто ушел.
О да, Бенедикта, и убил человека. Я не забыл.
"Вы приезжали сюда детьми", сказала она, шагая по молу, пока не оказалась прямо позади меня. На скрипучих досках ноги ее почти не производили звуков, это было почти похоже на то, как в фильме "Кун фу" Дэвид Каррадин шагал по листам рисовой бумаги, не оставляя следов. Однако, Бенедикта могла проделывать это в тяжелых прогулочных ботинках. Она делала это, чтобы досадить мне; она знала, что я терпеть не могу, когда ко мне подкрадываются.
Чтобы скрыть раздражение, я снова повернулся к озеру, вспоминая, как когда-то переплыл его поперек на каноэ, милю туда и милю обратно, тяжелую горячую ленту утомления на плечах после гребли, в то время как Хей расхаживал, дурачась, по мелководью, словно неуклюжая болотная птица, рассматривая разломанные кварцевые гальки на урезе воды. Влажные, они были молочно-полупрозрачны. Пока он объяснял, как кварцевый кристалл можно заставить вибрировать в сердцевине часов, гальки высыхали и становились почти темными.
"Он поэтому явился сюда?", мягко нажимала Бенедикта. Когда ей хотелось быть таковой, она становилась созданием почти сюрреальной мягкости, ее каролингский акцент смягчался и ослабевал. Хотя меня она не обманывала. "Потому что вы приезжали сюда, когда были молодыми? На пикники, что устаивали в школе?"
Вместо того, чтобы напомнить ей, что у нас имеется лишь очень слабое свидетельство, что Хей вообще побывал здесь, я сказал: "Тигры всегда возвращаются в место, где запомнили красоту", цитируя - наверное, не слишком точно - строку из старого фильма Джека Леммона. "Тогда их и ловят."
"Вы так думаете о Хее? Как о тигре?"
Я повернул голову назад и засмеялся. Вероятно, в жизни Бенедикты нет места для философии, или для умерших киногероев. Я услышал ее вздох, и она сказала ломким голосом: "Я хочу взять ЯЭС-сканер в горы." Я услышал крошечные звуки ее ухода: скрип подгнивших досок, сухой треск кусочка плавника, когда она наступила на дранку. "Я хочу, чтобы вы мне помогли."
Я встал. Она, конечно, лгала. Мы оба это знали и оба перестали заботиться об этом уже недели назад. Она не нуждалась в моей помощи; ей было бы гораздо приятнее делать это в одиночку. То, что она хотела на самом деле, так это все время держать меня в поле зрения.
x x x
"Готов?"
"Ты хочешь, чтобы нас арестовали?", сказал я.
"Они не поймут, за кем из нас гнаться", сказал мне Хей; мелкие капли падали с его мандариновой бахромы.
"Прекрасно. Поэтому схватят только одного из нас. Я уже чувствую себя лучше."
Он засмеялся. Сравнительно поздно в жизни Хей решил заботиться о собственном теле. Четыре раза в неделю он ездил автобусом в спортивный центр в Харинджее, где привязывал себя к разнообразным хромированным и кожаным, пружинным и растяжным аппаратам инквизиции, поднимая грузы и скручивая тело в таких замысловатых направлениях, в которых мое просто не могло повернуться. Он бегал в лондонском и бостонском марафонах и показал уважаемое время в обоих. А потом какой-то идиот открыл ему акробатику.