Вся печаль и мерзость этого шага в том, что теперь они будут мешать всегда.
И в ход пойдут (как у наркомана, зависимого от все увеличивающейся дозы уже рукотворного волшебства) все, кто попал под руку: ближний политический / поэтический круг, родные и близкие покойного, сам ты и еще полстраны и некоторые отдельные народности.
Тиран будет расчищать пространство у пьедестала (чтоб никто не подошел незамеченным: у китайских императоров что-то было подобное — не ближе чем на 10 метров), художник (все-таки какое мерзкое слово, если оно не касается впрямую рисовальщика) косит вокруг себя родных и близких, не приезжая попрощаться перед символической смертью. Косит — чтобы услышать новый свой голос. Чтобы опять оседлать волну.
Для этого вождь насилует страну и народ, а художник — самого себя.
Особой разницы я не вижу.
Дальнейшее — тоже немногим различно.
Тиран — закукливается (закрывается, запирается в кабинете: он уже видел этот страшный кабинет во сне). Художник — выворачивается.
Тиран резко забывает о своем детстве (все эти салки, садики, совочки, куличи — не для мифа, у тиранов — детство почти ересь), художник неожиданно о нем вспоминает и начинает его потрошить.
Железобетонная скорлупа закуклившегося тирана (в которой, как гад, он творит — на следующем неволшебном этапе — свои палаческие дела) ничем не больше отвратительна, чем вывернувшийся начинкой и перламутровыми внутренностями (живой требухой) — художник.
Тут волшебство уже совсем заканчивается и дышит почва и судьба (как и было обещано).
Под словом «почва» — надо понимать именно то слово, которое в реальном словаре: не земля, а скудный подмосковный участок, не шар земной — а брусчатка Красной площади, а под ней утрамбованный нечернозем (который так давно уже убился, что даже если убрать брусчатку, на нем никогда ничего не вырастет: проклятое место).
Но и это еще чревато чудом.
У художника еще остается бог, или то, что он под ним понимает. Как третья волна.
У тирана не остается ничего.
Жалко его.
Кому он там грозит пальцем, разбитый параличом и пролежавший несколько часов в мокрых штанах на полу в своем кабинете, когда вся дача забита охраной, но никто не смеет войти?
III.
Подожги Рафаэля, прокравшись, как тать, в Эрмитаж
Пламя тигром чумазым побежит с этажа на этаж
Подожги Рафаэля, к чему тебе очи мадонн
Если сам ты, Емеля, с рожденья судьбой обделен
(Сергей Стратановский, «Эрмитаж»)
Однажды я написал, что если бы у меня было много-много денег и мне пришлось бы организовывать фонд помощи чему-то или кому-то, то я бы организовал фонд «Против насилия и человеческого унижения», потому что одна из самых страшных и навязчивых тем и призраков в моей жизни — это мучительные переживания чужого унижения и беспомощности перед этим. Даже не дети, а солдаты, изнасилованные женщины, жертвы социального унижения, люди в тюрьме. Не успел я это опубликовать, как мне пришло личное веселое сообщение с просьбой включить написавшего в очередь на помощь от этого фонда. Как пострадавшего от меня.
Написавший был лично знакомый, и очень близко, со мной человек. Меня это тогда рассмешило.
Я любуюсь на людей, которые осознанно могут сказать любой тирании «нет». Эти люди мне кажутся первосортными. Даже вопрос о том, что они, говоря это «нет», объединяются в такие же жесткие и безрадостные тиранические объединения (с такой же ненавистью к инакомыслию) — меня не смущает. Я ими любуюсь.
Мне с ними никогда не сжиться.
Потому что необходимое условие для этого — это ощущение сверхценности своей личности и своих деяний. Я не чувствую свою личность сверхценной. Хотя мои деяния (стихи) стоят в десять раз больше стихов и деяний многих собранных в одну общую кучку свободных людей. Вот такой неприятный парадокс.
У меня есть знакомый 34 лет, похожий на десятилетнего мальчика (причем на десятилетнего мальчика с нарушением гипофиза, с неприятным цыплячьим лицом — впрочем, это лицо иногда светится, как на картине).
Я ему говорю (когда впадаю в ярость и гнев):
— Закрой рот! Ты урод и мокрица.
(Фонд «Против насилия и человеческого унижения» в действии.)
А он говорит:
— Нет, я красивый. Я — человек.
С ума сойти. Я бы никогда так не смог про себя сказать.
А все потому, что он чувствует себя первосортным, а я второсортным.
Все тираны чувствуют себя второсортными.