Скоро стало ясно, что ничего не переменится. Киев, с его полуинтеллигентным обществом, был не совсем удачным пунктом для формирования нового здорового государственного начала. Давать такое определение Киевскому обществу, мне кажется, не слишком опрометчиво. Не говоря уже об общей политической безграмотности, большинство киевлян жило театрами, концертами, посещениями друг друга и кафе. Базар и рыночные слухи полагались в основу общественного мнения, создаваемого на текущий день, газеты несколько сглаживали слухи раннего утра, принесенные прислугой, но за день телефон и встреча с знакомыми перевертывали снова вверх дном все, что было рассудительного в этом «общественном мнении».
Читал Киев до революции мало. Университетская среда представляла изолированную группу. Отсутствие необходимых книг для моей работы в Киеве заставило меня невольно столкнуться с этой оборотной стороной. Присяжные поверенные, обладавшие дорогими книжными шкафами, держали их пустыми. Книжные торговцы подтвердили мне это мое, казалось бы, голословное заявление, указав, что киевляне в массе, кроме пустых модных романов, ничего не покупают.
Как-то мне пришлось говорить на эту тему с известным присяжным поверенным Киева, г-ном К. Он возмутился: ничего подобного.
Тогда я предложил ему перечислить, сколько из его знакомых адвокатов имеют книжные шкапы, заполненные домашней библиотекой, а не всяким скарбом. То же самое оказалось с общественными и политическими деятелями. Лица, считавшиеся в Киеве литературно образованными, не знали, например, о существовании работ П. Е. Щеголева и никогда не слыхали его имени.
Этим значительно объясняется бездарное отношение киевского общества к подаренной ему судьбой передышке, когда во главе стал человек с очень эластичным званием гетмана. «Гетман» мог означать диктатора, президента и владетельного князька, на самом же деле это был рядовой кавалерийский генерал царской службы — вывеска, которую можно было размалевать желательными большинству красками, «моток картона, на который наматывали нити правопорядка». В числе его сотрудников были люди различных убеждений, большинство скорей либерального, чем реакционного направления, были кадетствующие, эсэрствующие, был министр Гутник — еврей, и такой исключительной чистоты человек, как Завадский. Казалось, примыкайте, проникайте и стройте.
Но общество, уверенное в завтрашнем дне, о будущем не думало, или втихомолку тосковало по Петлюре, или, ориентируясь на Антанту, возмущалось приводом немцев на Украину, приписывая привод их не Петлюре, а Скоропадскому. Общественное мнение, под руководством «Киевской Мысли» и других газет, создавалось необдуманно. Пресса своим возмущением против проекта введения украинской мовы в качестве государственного языка привела к роковому осложнению.
«Киевская Мысль» возмутилась не из национального чувства (она всегда лелеяла мысль о более щиром Петлюре), она возмутилась не столько по политическому невежеству, что было бы грустно, но еще простительно, она возмутилась, чтобы просто возмущаться, будировать и иметь предлог для более яркого выявления своего протеста против установившегося порядка. Если бы пресса хоть на минутку отнеслась вдумчиво к этому проекту, она поняла бы, что украинская мова погибнет, раз она не только перестанет быть запретной, но еще и обязательной не только для лиц, веривших в украинское движение, но и для тех, кого силком тянули за ним.
Практически мова была неосуществима; для целого ряда официальных учреждений не было терминов на малороссийском языке, их надо было еще выдумать, даже на галицийском языке не было терминологии для флота, так как там никогда не было флота.
Печать шумела и злорадствовала, шипела и рыла себе яму для окончательной погибели. Это введение украинской мовы как государственного языка было чуть не единственной серьезной подачкой украинцам. Мероприятие, по всем законам государствоведения обреченное на неуспех, оно, тем не менее, ближайшим образом решало вопрос о возможности продления передышки. И полуинтеллигентность большинства ее блестяще провалила.