— Что ты тут делаешь, Ричард? — спросил он.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
— Чем-чем занимался мой внук? — губы Адама против его воли расплылись в улыбке. Хотя он провел ладонью по усам и по рту, чтобы прогнать веселье, смех легко преодолел все эти ухищрения. — Что, прямо в часовне?
— Да, милорд. Охотился на драконов в часовне, так он мне сказал, — ответил Томас.
— И как, поймал? — спросила Элинор.
— Одного меня, — улыбнулся Томас. — Я сказал ему, что не в характере драконов зимой забираться в часовни, так что теперь он знает, что подобная охота вряд ли сулит богатую добычу.
— Но как он удрал из своей комнаты? — Улыбка исчезла с лица барона.
— Видимо, выполз потихоньку, прихватив с собой лошадку… — начала было Анна.
— …а потом по лестнице и в снег и ледяной ветер, — щеки Адама вспыхнули от гнева. — Нет, сестра, не говорите, что это ваша вина. Я сам сказал, что на его няньку можно положиться и что вы можете оставить его под ее присмотром. Будь проклято мое решение, во всем виновата она. Она-то где была, вот что я хотел бы знать? Готов поклясться, спала где-нибудь, удобно устроившись в укромном уголке, а мальчик мог простудиться насмерть, пока от теплого очага шел в промозглую часовню.
Анна покачала головой.
— Честное слово, милорд, этот мальчик точно выкован из железа. Еще вчера был еле жив, а уже сегодня носится по коридорам, словно дикарь.
Элинор кивнула.
— Точь-в-точь как его отец.
— Как угодно, но нянька была чересчур небрежна и понесет наказание за подобную нерадивость, — Адам поднял руку, подзывая пажа.
Элинор наклонилась и перехватила его руку.
— Отец, будь добрым и прости ее. Она всегда проявляла усердие и любит мальчика без памяти. Он так быстро поправился, что мы все решили, что опасность позади. То, что она прилегла ненадолго, не значит, что она пренебрегает своими обязанностями. Она имела полное право так поступить, потому что, когда сестра Анна оставила Ричарда на попечение доброй женщины, он сам спал глубоким сном.
— Или притворялся, — понизив голос, сказала Томасу Анна.
Услышав ее слова, Адам взглянул на обоих и тоже улыбнулся.
— Любой из нас мог совершить эту ошибку, — продолжала Элинор.
— Вот в этом я не уверен, дитя мое. Но ради тебя я буду милосерден. Ведь и правда, большой беды не вышло.
— По крайней мере, он не видел тела, — прошептал Томас на ухо сестре Анне, на сей раз уже с большей осторожностью, — этого я испугался прежде всего, но он мне сказал, что только что вошел, когда я уже собирался уходить.
Элинор кивнула в сторону монаха.
— Я думаю, брат Томас достаточно припугнул его, чтобы отбить охоту к приключениям в часовне или где-то еще без присмотра.
— Я сделал все что мог, милорд. Я сказал ему, что он подверг Гринголета опасности, взяв такого молодого коня с собой в незнакомое место без надлежащей подготовки. Я разрешил ему скакать только под присмотром и рядом с жилыми покоями, пока его лошадь приобретет необходимый опыт для преследования драконов в темных закоулках.
— И когда же Гринголет приобретет нужное умение? — в улыбке барона снова обозначились признаки веселья.
— Ваш внук спросил меня о том же, и я сказал ему, что он сможет скакать, где пожелает, когда я проведу с конем занятия и смогу подтвердить, что теперь Гринголет достаточно обучен для таких погонь.
Адам кивнул.
— Может быть, вы его и убедили. Мой внук слышал много рассказов про монахов-воинов, так что ему нетрудно будет поверить, что человек в рясе знает толк в лошадях и в войне. Когда мне было столько же лет, сколько Ричарду, я посчитал бы такое объяснение достаточным, хотя с ним и нелегко было бы смириться. — Тут его лицо утратило веселость: — Ладно, довольно об этом. Ты что-то хотела рассказать мне, дочь, — что-то, имеющее отношение к этому подлому убийству?
— Да, отец, — и Элинор принялась пересказывать ему то, что она услышала от Исабель, опустив разве что грубые намеки той и смягчив наиболее резкие выражения. О сне же и вовсе не сказала ни слова.
— Если угодно знать, что я думаю, — произнес Томас, когда она замолчала, — у жены сэра Джеффри был прекрасный повод убить лорда Генри.
Адам покачал головой.
— Я никогда не одобрял того выбора, который мой друг сделал, женившись во второй раз, — если эта шлюха вообще может называться его женой, учитывая, что Генри первым познал ее. Сейчас ярость от того, как она поступила с порядочным человеком, еще больше мешает мне рассуждать здраво.
Элинор прикусила язык. То, с какой легкостью отец назвал насилие и надругательство мягким словом «первым познал», больно ранило ее женское сердце, но сейчас было не время спорить об этом. Гораздо более важным казалось, чтобы он с ясным умом выслушал брата Томаса, что тот обнаружил, осмотрев тело Генри. Ему и так вряд ли понравится, что она нашла способ обойти его запрет, когда он не велел сестре Анне делать то же самое. Теперь она боялась, что его неудовольствие от того, что Томас это проделал, помешает ему по достоинству оценить важность его находок. Поэтому она поглубже спрятала свое раздражение.
— Как мне преодолеть омерзение к этому ее отвратительному обману, — продолжал барон, — и что я скажу сэру Джеффри, то и другое мне еще предстоит решить, когда я остыну и ко мне вернется способность мыслить. Но, несмотря на это, даже сейчас, когда я с удовольствием согласился бы с возможностью обвинить ее в этом убийстве, признаюсь, я не готов заключить, что женщина могла совершить подобное. — Адам перевел взгляд на Томаса: — Если бы она захватила его врасплох, она, положим, могла бы ранить его. Но нанести глубокий, а тем более смертельный удар… Не могу представить себе, как она сумела его сразить. Разве что исподтишка. Обследование тела, конечно, могло бы что-то прояснить.
— Брат Томас уже обследовал тело Генри, милорд, — вставила Элинор. Она затруднилась бы сказать, был ли гнев в устремленном на нее удивленном взгляде, но ей хватило ума не торопиться торжествовать над отцом.
— Вот как, — наконец сказал он сдержанным тоном, и в этой сдержанности чувствовалась явная угроза, — и что, этот наблюдательный муж разбирается в ранах, нанесенных оружием?
— Могу я свидетельствовать в пользу брата Томаса, милорд? — поспешила вмешаться сестра Анна.
В ответ барон улыбнулся довольно мрачно.
— Кто вам запрещает?
— Брат Томас регулярно помогает мне в монастырской больнице. Нам нередко приходится врачевать ножевые раны, когда деревенские жители выпьют лишку или вдруг обнаружат, что одна и та же дама дарит их своей благосклонностью.
Адам откинулся на спинку стула, переводя взгляд с одной монахини на другую. Выражение его лица при этом было трудно разгадать. Наконец он сказал:
— Я, сестра Анна, уважаю как ваше искусство, так и привычку открыто говорить то, что думаешь. Когда я отклонил просьбу дочери, спрашивавшей для вас позволения обследовать труп, я поступил так из уважения к требованию своего сраженного горем друга, а не потому, что хотел вас обидеть.
— Ваш запрет нисколько не обидел меня, милорд.
— И вы отнеслись к нему с большим уважением, чем моя родная дочь. — Он бросил взгляд в сторону настоятельницы: — Однако твой обходной маневр, Элинор, принес свои плоды. Я готов воздать тебе должное за это, равно как и за решение, которое, может статься, одновременно самое справедливое и самое полезное. Хотя я сам имею гораздо больший опыт в таких делах, чем сестра Анна или брат Томас, опыт, полученный мной на полях сражений, я не могу смотреть на тело Генри беспристрастно. В конце концов, ведь это у моего сына был зажат в руке окровавленный ноле. Но, ни сэр Джеффри, ни кто-либо из его людей тоже не обладают здесь необходимой объективностью, потому что это его сын убит. В то же время ни он, ни я не можем возложить груз беспристрастного суждения ни на кого из наших верных слуг, поскольку людям свойственно сначала оглядываться на господина, а уже потом — на факты.