Она услышала шаги и открыла глаза. В полумраке, еле подсвеченном отблесками коптящих свечей, она увидела человека, вошедшего в часовню и опустившегося на колени перед алтарем. Невысокая, одетая в черное, сама она вряд ли была замечена пришедшим, тем более что выбрала место подальше от алтаря, в густой тени.
Мужчина, стоявший перед алтарем на коленях, издал громкий стон. Это был сэр Джеффри. Он поднял глаза к небесам, и Элинор услышала еще стоны, потом глухие всхлипы и поняла, что он зашелся в безудержном плаче. У нее сжалось сердце при виде этого человека, так убивавшегося из-за потери сына, и она почувствовала неудержимое желание как-то утешить его. Однако сейчас ее сострадание вряд ли было бы уместно. Сэр Джеффри мог без стыда лить слезы перед лицом Господа, но никогда не выказал бы такой слабости в присутствии женщины, чей брат обвинялся в убийстве сына, смерть которого он оплакивал.
У Элинор мелькнула мысль, как же сильно сэр Джеффри, должно быть, сожалеет теперь о той сцене в обеденном зале, когда он так унизил Генри. Воистину, учитывая известные ей обстоятельства, касавшиеся его второго брака и те напряженные отношения, которые связывали отца и его взрослого отпрыска, ему наверняка было и еще о чем пожалеть, не говоря уже о прочих грехах, скрытых в его душе, за которые ему теперь предстояло молить прощения.
Прислушиваясь к рыданиям и невнятным словам молитвы, Элинор прикидывала, как ей уйти, не раскрывая своего присутствия и не смутив рыцаря. В часовню вела единственная дверь, и, судя по сквозняку, который она чувствовала спиной, та, вероятнее всего, осталась приоткрытой. Элинор решила, что его стенания достаточно громкие для того, чтобы попытаться неслышно проскользнуть позади него, так что он бы не услышал ее легчайших шагов. Позднее она могла бы вернуться в часовню, возможно, не одна, а с сестрой Анной или с братом Томасом и отстоять ближайшую мессу. Сейчас же лучше всего было оставить этого человека наедине с его горем и с Богом.
Ей повезло. Она беззвучно выскользнула наружу через неплотно закрытую дверь, и теперь сэру Джеффри неоткуда было узнать, что она стала свидетельницей его слез. В кои веки раз Элинор порадовалась, что природа одарила ее хрупким телосложением и легкой походкой.
Стоило ей ступить на погруженный во тьму двор, как ледяной ветер безжалостно пронзил ее, словно острым ножом, метнув в лицо горсть колючих дробин. Днем потеплело настолько, что солнцу удалось отчасти растопить снег, но сейчас снова ударил мороз, превратив грязь в корку ломкого льда. Хотя холод пробирал до костей, Элинор была, тем не менее, благодарна. Никто в такую погоду не рискнул бы отправиться за шерифом. Затянувшаяся буря давала им больше времени, чтобы доказать невиновность брата. Она наклонила голову навстречу ветру, но он все равно хлестал ее по щекам.
Подойдя к входу на лестницу, которая вела к жилым комнатам над обеденным залом, Элинор подняла голову. Никто — ни слуги, ни торговые люди — больше не спускались по ступеням, выходя из большого зала. Очевидно, все расспросы подошли к концу. Удалось ли выяснить что-нибудь полезное? Что, если кто-то из страха или стыда признался в содеянном?
Погруженная в свои мысли, Элинор неожиданно споткнулась. Выставив вперед руки, чтобы не упасть, она уперлась ими во что-то мягкое и теплое.
Это было человеческое тело, лишь слегка припорошенное снегом.
— Кто-нибудь, принесите огня! — позвала она, стараясь перекричать ветер.
Сквозь плотную завесу густо валившего снега показался молодой солдат с горящим факелом в руке.
— Вы ушиблись, миледи? — крикнул он.
Когда горящая смола осветила место, где упала Элинор, та ахнула. То был духовник их семейства, Ансельм. В слабом, подрагивающем свете она смогла разглядеть темную кровь, превратившуюся под ним в лед. Приглядевшись, Элинор увидела, что кровь еще продолжает медленно вытекать из раны в голове.
— Позови сестру Анну и нескольких человек, чтобы они внесли его внутрь. Быстрее! — велела она.
Когда солдат исчез в белой ночи, Элинор отряхнула с тела снег, потом наклонилась и старательно прислушалась. Священник еще дышал, но дыхание было очень, очень неглубоким.
— Конечно, Господь это поймет, — сказала она в темноту, потом склонилась над святым отцом, бережно обхватила его руками и тесно прижалась всем телом, чтобы ее собственное тепло не давало ему замерзнуть.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ричард лежал, свернувшись в клубок под одеялами, повернув к стене бледное личико.
Томас присел на край кровати и ласково положил руку на худое тонкое плечико.
— Что с тобой, малыш?
Тело мальчика сотрясала дрожь, словно в лихорадке, но монах не ощутил особого жара. Ричард ничего не ответил.
Томас перевел взгляд на сестру Анну и, молча задавая тот же вопрос, слегка качнул головой в сторону притихшего ребенка.
Она встала и жестом указала в сторону двери. Томас легонько сжал пальцами плечо Ричарда и последовал за монахиней.
Лишь только они оказались вдвоем в коридоре, отделенные от спальни дверью, сестра Анна покачала головой.
— У него нет жара, брат, но он почему-то не хочет говорить. Я надеялась, что уж вам-то он скажет что-нибудь, но, по-видимому, напрасно.
— Что произошло? Болезнь вернулась?
— Я сама не знаю, что и думать. После вашей встречи в часовне он был в отличном настроении. С аппетитом поел и даже согласился немного подремать, особенно после того, как я сказала ему, что Гринголету тоже нужно отдохнуть. Когда он спал, пришла нянька и стала умолять позволить ей посидеть с ним. Она очень переживала из-за того, что он улизнул от нее, и хотела оправдаться, но когда я ушла, он был совершенно здоров. Барон рассказал мне о валлийском травнике, говорил, мне это может показаться интересным. Я ушла от Ричарда и, боюсь, потеряла счет времени, изучая его возле казарм, где хранятся книги.
— Значит, вы ушли, и Ричарду стало хуже?
— По словам няньки, к мальчику пришел отец Ансельм. Он пообещал, что побудет с Ричардом. Он собирался развлекать его своими историями, пока та сходит в обеденный зал за остатками ужина. Когда она уходила, Ричард был весел, но когда вернулась, отец Ансельм уже ушел, а Ричард снова лежал в кровати. Нянька решила, что он уснул, но тут он вдруг заплакал.
— Заплакал?
— Нянька бросилась к кровати, но, лишь она коснулась его, как он закричал. Его лицо пылало, и она подумала, что лихорадка вернулась и мальчик опять в беспамятстве.
— Она послала за вами?
— Нет. Ричард успокоился, и когда она снова потрогала его лоб, он был холодный. Женщина решила, что ему приснился плохой сон, и принялась петь, чтобы его успокоить. Однако время шло, и ей стало казаться странным, почему он не двигается и ничего не говорит. Меня позвали к отцу Ансельму. Когда она услышала в проходе мой голос, то стала умолять меня заодно осмотреть Ричарда.
— Должен ли я понять вас так, что в Вайнторп-Касле эпидемия? Ансельм что, тоже заболел? Мы с ним встретились на лестнице, как раз когда он собирался пойти навестить Ричарда. Он сказал, что потом хочет отправиться в часовню, — у Томаса вырвался нервный смешок, — А теперь, видно, от излишне продолжительного стояния на холодном полу он схватил простуду.
— Не смейтесь, брат. Отец Ансельм в беспамятстве, и я опасаюсь за его жизнь. Здесь нет никакой загадочной болезни, разве что так можно было бы назвать смерть. Наша настоятельница, возвращаясь из часовни, нашла святого отца лежащим в снегу у входа на лестницу, ведущую вот в этот самый коридор. Возможно, он поскользнулся на узкой ступеньке и упал — как бы там ни было, у него в голове страшная рана. Если бы не настоятельница, он бы замерз насмерть. Но он может и умереть от своей раны.
— Не дай Господи! От него, конечно, воняет невыносимо, но это человек с добрым сердцем, и я не желаю ему зла. — Томас замолчал на мгновение. — Вы говорите, его нашли на улице? Во дворе?
Анна кивнула.
— И никто ничего не видел?