— Откуда ты все это знаешь?
— Это моя работа.
— Шпионить?
Он рассмеялся:
— Я предпочитаю термин «собирать информацию». Я видел, что коммунисты сделали с моей страной. — Несмотря на шутливый тон, он был совершенно серьезен. — Я бы не хотел, чтобы та же участь постигла la belle France[57] — или всю Европу.
— Прости, — сказала она и потерла глаза. — Я просто устала.
— Но ведь тебя беспокоит что-то еще? — осторожно спросил он.
Купер вздохнула, пытаясь пятерней расчесать спутавшиеся волосы.
— Когда ты сделал мне предложение, то сказал, что не хочешь менять мой характер или указывать, как мне жить.
— Именно это я и имел в виду.
— В таком случае — я тебе, конечно, очень благодарна за то, что вытащил меня из каталажки, и все такое, — но если твои намерения и вправду таковы, тогда не стоило врываться в жандармерию на белой лошади и спасать меня.
— О, так ты там наслаждалась обстановкой?
— Я там собирала материал для потрясающей статьи. Пока ты за мной не явился.
— Ты что, серьезно?
— Да.
— Что ж, — сказал он, помолчав, — в следующий раз, когда тебя арестуют, я удовольствуюсь передачей: принесу тебе черствую корку хлеба.
— Вот это уже другое дело! — И она сначала рассмеялась, а потом тут же расплакалась. Генрих мудро промолчал. Через некоторое время она осушила слезы протянутым им платком и судорожно вздохнула.
— Прости, что ворвался в участок, — наконец произнес Генрих. — Я уже потерял одну жену и не горю желанием потерять вторую еще до того, как она станет моей.
Они ехали по седьмому округу — самому богатому и привилегированному району Парижа. Генрих припарковал машину возле узорчатых чугунных ворот.
— Приехали.
— Где мы? Что это за место?
— Это мой дом.
Дом был наполовину скрыт каменной оградой. Они открыли кованую, со множеством завитушек, калитку и вошли в заросший сад. Сам дом был величественен и безмятежен с увитым плющом фасадом.
— Ой, совсем как дом Мадлен[58]! — воскликнула Купер. — Старинный дом в Париже, увитый виноградными лозами.
— Да, — согласился с ней Генрих. — Только вот жили в нем до недавнего времени не двенадцать маленьких девочек, по шесть в ряд, а несколько десятков гестаповских офицеров. Этот дом немцы реквизировали одним из первых, зная, кто я такой.
Он открыл дверь, и они вошли. В доме, большом и старинном, было тихо, но в комнатах царил беспорядок, оставленный бежавшими в спешке немцами. Повсюду валялись обломки красивой мебели. Стены были голыми.
— Они вывезли мою коллекцию импрессионистов, — сухо заметил он. — А взамен оставили это.
На стене в столовой висел большой, написанный маслом портрет Адольфа Гитлера в коричневой военной форме, сердито взирающего на них из-под нависшего чуба.
— Омерзительное зрелище, — заметила Купер.
— Да, мне он тоже никогда не нравился.
— Почему ты его не снимешь?
— Оставил нарочно как напоминание, чтобы не забывать, против чего мы боремся, — ответил Генрих. — А еще из-за того, что если они забрали Ван Гога и оставили Гитлера, значит, и сами понимают, что проиграли.
Даже несмотря на оставленный немцами хаос, дом все еще производил впечатление. Генрих водил ее из комнаты в комнату, по пути рассказывая, что этот прекрасный дом был построен в романтическом стиле во времена Наполеона III. Потолки здесь украшала изящная лепнина. Из окон верхнего этажа открывался вид на золотой купол Дома инвалидов.
— Когда ты снова его восстановишь?
— Когда закончится война. До этого времени я предпочитаю жить в номере «Рица». Тебе здесь нравится?
— Очень! Он великолепен. Если бы он был моим, я бы не могла дождаться, чтобы снова в него переехать.
— Дорогая, он уже твой, — ласково сказал Генрих. — Можешь делать с ним все, что угодно. Когда мы поженимся и война закончится, мы вновь возродим его к жизни.
Она огляделась кругом, пытаясь увидеть дом таким, каким он станет после обновления: одним из самых прекрасных домов в Париже. Она попробовала представить себя, Уну Райли из Бруклина, хозяйкой этого особняка: как она станет украшать и обставлять комнаты, принимать гостей, задавать тон в обществе. Весь светский Париж будет у ее ног.
— Я почему-то не могу себе этого представить.
А я могу. — Он погладил ее по огненным волосам. — Не сердись на меня. Мне придется уехать на некоторое время.
Она заглянула ему в лицо:
— Куда? Далеко?
— Я тебе говорил, что коммунисты планируют переворот. Так вот, они уже перешли к действиям.
— Ты имеешь в виду забастовки?
— Забастовки — только начало. Они рассчитывают в следующие несколько недель поставить Францию на колени. Мне нужно будет кое-что сделать.
— Это опасно?
— Нет, конечно. — Он взял ее под руку. — Смотри, это наша будущая спальня.
Комната была светлая и просторная, с большим арочным окном, проем которого обрамлял чудесный вид, открывающийся на Эйфелеву башню. В отличие от остальных комнат, здесь был наведен идеальный порядок. В вазе на столе стояли свежие цветы, огромная кровать с балдахином на четырех столбиках, застеленная безукоризненно чистым бельем, так и манила прилечь.
— Что все это значит? — спросила Купер. — Ты специально подготовил эту комнату?
— Мне хотелось, чтобы она тебе понравилась.
— Ты рассчитывал, что я завалюсь с тобой в постель? — спросила она, не зная, смеяться ей или сердиться.
— Ну могу же я надеяться.
Купер не понимала: то ли она была шокирована, то ли чувствовала себя польщенной.
— Генри! А я-то, наивная, считала тебя истинным джентльменом!
— Насколько я припоминаю, у вас, американцев, есть поговорка: «Хорошие парни приходят к финишу последними».
— Не думала, что ты участвуешь в скачках.
— И я не думал. Но теперь-то понимаю, что участвую, и кто первым пересечет финишную черту, тому и достанется победа.
Она молча уставилась на него, потом сказала:
— Ты думаешь, что соперничаешь с Сюзи.
— Я знаю, что я с ней соперничаю.
— Мне не нравится, что вы оба так считаете, — медленно проговорила она. — Неприятно чувствовать себя чем-то вроде приза, который хотят завоевать.
— Купер, — тихо возразил он, — я люблю тебя. Вопрос не в том, завоюю ли я тебя, а в том, что если я тебя потеряю, то все мои надежды на счастье рухнут.
— Ты слишком на меня давишь, — сказала она, отвернувшись. — Ты обещал дать мне время. Говорил, что ты терпеливый.
— Однако моя соперница нетерпелива. Моя соперница оказывает на тебя немалое давление. Если я буду терпелив, она уведет тебя, и я тебя потеряю.
— Она тебе не соперница.
— Мне так не кажется.
— Это несправедливо! — Купер подняла к нему лицо. Она собиралась дать отпор, но почему-то вышло иначе: губы скользнули по его губам, секунду помедлили, словно боясь задержаться, — а потом прижались теснее. Ответный поцелуй был жарким и собственническим, и за какую-то долю секунды Купер вспомнила все, по чему так скучала: и требовательность мужских поцелуев, и радость от ощущения крепких мужских объятий.
Тело откликнулось незамедлительно. Голова у Купер закружилась, и на минуту она прильнула к Генриху, словно под действием неумолимой силы притяжения. И в эту минуту ей показалось, что нет ничего логичнее, чем сдаться на его волю, позволить ему принимать решения в ее жизни. Вздрогнув, она спрятала лицо у него на груди. Он обнял ее крепче, целуя шею, вдыхая запах ее кожи и сладко пахнущих волос. Купер почувствовала, как грудь и бедра наливаются желанием. Она крепче вцепилась в него пальцами — его тело под одеждой было твердым и мускулистым. Ничего подобного она не чувствовала с тех пор, как рассталась с Амори. И не думала, что когда-нибудь снова почувствует.
— У меня кружится голова.
— После ночи, проведенной в камере, это неудивительно. — По голосу Генриха было ясно, что он улыбается.
58
Мадлен — героиня детских книг американского писателя Людвига Бемельманса (1898–1962). —