Диор вышел из кухни, вытирая руки о фартук:
— Все почти готово. Прошу к столу, леди.
Они сели за маленький обеденный стол. Диор принес еду. Пахло так вкусно, что слюнки текли. Он запек суфле в отдельных формочках, и вышло великолепно: суфле поднялось пышной шапкой с золотистой корочкой. Открыв бутылку «Шабли», он разлил вино по бокалам.
— За Катрин!
Катрин засмеялась, но Купер заметила, что она почти не притронулась к вину. Она поставила бокал и теперь смотрела на суфле с тем же недоверчивым выражением, с каким до этого разглядывала одежду.
— Ешь, — подбодрил ее Диор. — Я приготовил его, как ты любишь. Как готовили в Гранвиле. Тебе нужно отъедаться.
— Да, — кивнула Катрин. Казалось, она с трудом заставила себя взять вилку. Положив в рот кусочек суфле, она закрыла глаза.
Диор выжидающе смотрел на нее.
— Вкусно? — спросил он.
Она проглотила еду и сказала:
— Это шедевр.
Он просиял:
— Ну так ешь же! Ты же знаешь, иначе суфле опадет.
Катрин съела еще немного. Внезапно она резко отодвинула стул и вскочила из-за стола.
— Простите, — выдохнула она и бросилась в туалет. Через мгновение они услышали, как ее рвет.
Диор застыл в ужасе:
— Что это с ней? — шепотом спросил он у Купер.
— Наверное, эта еда для нее слишком жирная, — также шепотом ответила Купер.
Он ударил себя по лбу:
— Господи, ну что я за идиот!
Катрин вернулась к столу:
— Прости меня, Тиан. Твое суфле восхитительно. Но мой дурацкий желудок, похоже, разучился принимать пишу.
— Ох, дорогая, это ты меня прости.
— Что вы можете есть? — спросила Купер.
— В тюрьме нам каждый день давали картофельный суп. Не суп — так, одна мутная водичка. Если кому-то случайно попадался картофельный очисток, он пытался растянуть его на весь день. Нам повезло. Мы работали на фабрике, поэтому в нас хоть как-то поддерживали жизнь. А других часто и вовсе не кормили… — Голос Катрин постепенно затих, а взгляд снова стал отсутствующим: перед глазами у нее была та жизнь.
Купер тихо встала и направилась на кухню. Она нашла несколько картофелин, морковь, лук и пучок петрушки. Тоненько нарезала овощи и бросила их вариться. Она слышала, как Диор и Катрин разговаривают вполголоса.
Когда овощи сварились, она отнесла супчик Катрин.
— Я чувствую, что причиняю вам ужасное неудобство, — вымолвила Катрин. — Мне сейчас неловко появляться в приличном обществе. Прости еще раз за суфле, Тиан. — Она медленно и осторожно начала есть суп, а Купер и Диор просто молча смотрели на нее. У обоих пропал аппетит, и суфле, к которому они так и не притронулись, медленно оседало в формочках.
На этот раз Катрин не стошнило, и через некоторое время глаза у нее начали закрываться, а голова на тонкой, как стебелек, шее склонялась все ниже к груди. Она еще раз погрузила ложку в суп, но донести ее до рта уже не смогла.
— Тебе нужно поспать, — сказал Диор.
Катрин устало подняла голову:
— Прости. Не могла уснуть в поезде. Я была так взволнована оттого, что скоро встречу тебя, Тиан. И вот я здесь, но сам видишь: плохая из меня вышла компания.
Вдвоем они под руки отвели Катрин наверх, уложили в постель и подоткнули одеяло, как маленькой. Она уснула раньше, чем они закрыли дверь в комнату.
В гостиной Диор прошептал побелевшими губами:
— Она умирает.
— И думать об этом не смей. Она через столько прошла и выжила.
— Никогда не думал, что смогу кого-нибудь ударить. Но сейчас я готов убить людей, которые это с ней сделали. — Тиан спрятал лицо в ладонях.
— Я тоже, — кивнула Купер.
В течение следующих нескольких дней Купер постепенно узнавала историю сестры Диора. Катрин Диор влюбилась в красивого молодого человека, который был бойцом Сопротивления, — Эрве де Шарбоннери. Почти сразу же она оказалась вовлечена в секретные операции против нацистов. Ее заданием было запоминать наизусть сведения о передвижениях вражеских войск и производстве оружия и передавать их «свободным французам» генерала де Голля. Участники Сопротивления думали, что хорошенькая молодая женщина на велосипеде не привлечет внимания гестапо, но они ошиблись. Ее кто-то предал. Записка, в которой ей назначили встречу с агентом на площади Трокадеро, оказалась гестаповской ловушкой. Ее арестовали и пытали в печально известных подземельях тюрьмы Ла-Санте.
— Ужаснее всего, — рассказывала Катрин, — было то, что пытали нас не немцы, а французы, наши соотечественники.
Кристиан отчаянно пытался добиться ее освобождения, умолял своих богатых клиентов вмешаться. Но никто из них не рискнул просить за Катрин. Кристиану еще повезло, что его самого не арестовали.
Теперь его переполняла радость по поводу ее возвращения, но слабость Катрин ужасала его. Он заводил разговоры о том, чтобы увезти ее в деревню, где воздух свежий, а пища здоровая, чего невозможно найти в Париже, но не мог расстаться с ней ни на минуту, да и в любом случае Катрин сейчас была не в том состоянии, чтобы осилить еще одно путешествие.
— Она всегда была моей любимицей, — шептал Диор Купер, пока Катрин спала, завернутая в одеяла. — Когда мы были детьми, я редко играл со своими братьями. А вот с Катрин… — Он нежно улыбнулся. — Катрин была особенная. Мне, понятное дело, не разрешалось играть в куклы, и она стала моей куклой. Я вплетал ей в косы ленты и завязывал бантики. Я обожал придумывать наряды и наряжать ее в них, а потом хвастаться ею на прогулке. С ней я мог предаться своей тайной страсти к кружевам и оборочкам.
— Значит, она была твоей первой музой.
— Да. И такой миленькой маленькой музой! Всегда безмятежна, всегда улыбчива. Без нее мое детство превратилось бы в кошмар. Один из моих братьев был сумасшедшим, и его пришлось поместить в специальное учреждение. Бедная мама умерла вскоре после этого. А с отцом и вторым моим братом, Раймоном, мы никогда не были близки. Я был мечтателем, живущим в мире своих фантазий. И только у Катрин имелся доступ в этот мир. Я и вправду думаю, что и сам умер бы, если бы ее потерял.
— Но ты ее не потерял, — ласково заметила Купер.
Диор накрыл ее ладонь своей:
— Она нуждается в женской руке.
— Сиделка из меня никакая, но я, конечно, сделаю для нее все, что смогу, Тиан.
Купер отвела Катрин на прием к врачу — Северине Лефевр, доброй женщине средних лет, почему, собственно, Купер ее и выбрала. Катрин попросила Купер побыть с ней в кабинете во время осмотра. Когда она, раздевшись до нижнего белья, встала на медицинские весы, Купер поняла, что Катрин еще худее, чем казалась в одежде. Руки и ноги у нее были тоненькими, как спички, ребра и тазовые кости выпирали сквозь бледную кожу, покрытую заживающими болячками и синяками. Обследование было очень тщательным и включало в том числе и проверку зрения.
В конце концов доктор Лефевр пригласила их присесть рядом с ее столом и подождать, пока она старомодным почерком расписывала диету для Катрин.
— У вас сильнейшее истощение, — сказала она, скрипя ручкой по бумаге. — Чтобы полностью поправиться, вам необходимо принимать витамины и минералы. Предупреждаю, мадемуазель Диор, это будет нелегко, но придется следовать диете до последней буквы.
— Я постараюсь.
Прежде чем они покинули кабинет, доктор обняла Катрин и троекратно расцеловала ее в обе щеки.
— Вы — пример для всей Франции, мадемуазель, — тихо сказала она.
Но заставить Катрин есть было серьезным испытанием. Диета, назначенная доктором, полная питательных мясных блюд, была очень здоровой, вот только в желудке Катрин ничего не держалось. Стоило ей съесть хотя бы лишнюю ложку, как вся еда прямиком отправлялась в унитаз, а после приступа рвоты она чувствовала себя еще более слабой и измученной. Из-за этого Диор и Купер то и дело впадали в отчаяние.
Да и достать в Париже еду, хотя война и близилась к концу, по-прежнему было нелегко. Никаких лобстеров из Гранвиля больше не присылали. Даже если они там и водились, железнодорожное сообщение было прервано. Из-за войны и постоянных забастовок прилавки магазинов оставались пусты, и людям приходилось питаться чуть ли не отбросами, как в самые мрачные годы оккупации. Мясо и вино, которые прописала доктор Лефевр, оказались практически недоступны, и было тягостно смотреть, как Катрин тошнит мясом или курицей, купленными с таким трудом и за немалые деньги.