Купер и Диор схватились за руки, они просто не могли в это поверить. Но вот же оно: написано черным по белому! Они купили газету и, склонившись над ней вдвоем, впились глазами в передовицу. Карл Дёниц заявлял о смерти Гитлера и провозглашал себя преемником фюрера. Чудовище сгинуло. Теперь конец войны точно был не за горами. Подбросив газету в воздух, они обнялись и пустились танцевать прямо посреди улицы, вместе с тысячами ликующих парижан.
14
Настоящие празднования начались спустя несколько дней после объявления о безоговорочной капитуляции нацистов и окончании войны — по крайней мере, в Европе. Париж охватило всеобщее ликование — даже его освобождение не отмечали с таким размахом. Сад Тюильри и все общественные места заполонили нарядные толпы горожан. Но даже в такой радостный момент политический раскол в обществе заметно бросался в глаза. В то время как множество людей собралось на площади Согласия послушать выступление Шарля де Голля, коммунисты по-своему отмечали победу, толкая речи и размахивая красными флагами. Тут и там вспыхивали массовые драки и стычки с полицией, за которыми следовали аресты.
Купер оказалась в странном положении. Именно война привела ее во Францию, но теперь та закончилась. Должна ли она вернуться домой?
Напиваясь в баре в смешанной буйной компании коммунистов, американских военных и журналистов, она задумалась — где ее дом? Стал ли Париж ее домом? Неужели жизнь в Америке канула в прошлое? Так легко было, взлетая на волнах льющегося рекой шампанского, распевать во все горло «Марсельезу» и чувствовать глубокую преданность и любовь к Франции. К Франции и Генриху Беликовскому. Она танцевала на улицах, целовала каждого встречного мужчину в военной форме, влезала на постаменты и столики в кафе, глотала шампанское прямо из горлышка, пока не обнаружила себя выблевывающей пузыристую радость над сточной канавой.
После двадцати четырех часов непрерывного празднования она с трудом вытащила себя из очередной компании и, завернувшись во французский флаг, как героиня, сошедшая с полотен Делакруа, пошла отсыпаться. На обратном пути она внезапно очутилась перед домом Генриха в седьмом округе.
С тех пор как Генрих навестил ее после их несостоявшейся свадьбы, от него не было ни слуху ни духу. Она всеми силами пыталась вытеснить мысли о нем на периферию сознания, но они упорно не желали там оставаться.
Купер сознавала, что чудовищно пьяна, и все же позвонила в дверь. Если он откроет, она бросится ему в объятия и будет умолять о прощении. Она скажет ему, что возле собора повела себя как дура, что за прошедшие недели поняла только одно: она любит его больше, чем могла себе представить, что она и сама не заметила, как полюбила, что не может без него жить.
Но на звонок никто не открыл. Старый дом, увитый плющом, стоял безмолвный, как могила. Генри, которому она могла бы излить свое раскаяние, в нем не было.
Нетвердо держась на ногах, она влезла на кованую ограду, чтобы заглянуть в окна. Дом казался пустым, окна закрыты ставнями — даже окно в спальне, где они лежали вдвоем. Она отчетливо вспомнила тот день, полный радости и наслаждения, — он был как аперитив перед обещанным, но так и не состоявшимся пиром.
После этого она разревелась прямо посреди улицы, но были ли тому виной лишь опьянение и усталость? Она села на краю канавы, кутаясь в флаг, и впервые почувствовала себя бесконечно одинокой. Как вода, поднимающаяся в колодце, ее затопило страстное желание стабильности. Ей нравилась жизнь, полная приключений, но ей хотелось иметь свой дом и семью. С Амори у нее даже мыслей таких не возникало. Считалось, что женатые люди должны обзавестись детьми, но к ним с Амори это правило казалось неприложимо.
Она любила единственного мужчину, но в настоящее время даже не знала, жив он или мертв.
На следующий день после вечеринки, когда голова просто раскалывалась от боли, а глаза слезились от света так, что пришлось в помещении надеть очки от солнца, Купер позвонила в «Риц», но там ответили, что месье Беликовский сейчас не живет в своем номере, что от него не было известий уже некоторое время, и нет, в ближайшее время они не ждут, что он появится, хотя номер, конечно, оставлен за ним.
Она отправилась в его «маленькую пыльную контору» на Елисейских Полях, решительно настроенная поговорить с секретаршей и получить хоть какие-то ответы.
Та приветствовала Купер любезной улыбкой:
— Bonjour[64], мадам. Не правда ли, замечательные новости? Чем я могу вам помочь?
— Я просто хотела узнать, не было ли в последнее время известий от Генри… от месье Беликовского.
Секретарь, со вкусом одетая женщина средних лет, отрицательно покачала головой:
— Сожалею, мадам, но я давно ничего не слышала от шефа.
— Но… с ним все в порядке?
— У меня нет оснований думать иначе, — вежливо ответила та.
— Значит, вы не ожидаете его возвращения в Париж? Война ведь закончилась.
Женщина чуть заметно пожала плечами:
— Вы же знаете, месье Беликовский занятой человек. Он приедет, когда приедет. Вы можете оставить ему сообщение, я передам. — Она взяла со стола карандаш и блокнот и приготовилась записывать.
— Просто передайте, чтобы он мне позвонил, — сказала Купер, после того как обдумала и отвергла несколько вариантов.
— Bien sur[65], мадам.
Купер вышла, испытывая страшное опустошение. Тогда, в соборе, замужество казалось ей невозможным. Она не смогла бы согласиться на него даже под дулом пистолета. Но сейчас перспектива выйти замуж за любимого представилась в ином свете. Брак с Генри теперь казался не просто возможным — он стал необходимым условием ее счастья.
Несколькими днями позже, придя домой, Купер обнаружила на столике в прихожей записку от Сюзи Солидор. Фиолетовыми чернилами в ней было написано: «Я уезжаю из Парижа. Придешь попрощаться?» Это было не то приглашение, от которого она могла отказаться. Купер тут же отправилась к Сюзи. Открыв дверь, Сюзи уставилась на нее широко открытыми глазами:
— Ты? Я боялась, что не придешь.
Купер вошла в квартиру, и ей тут же бросилось в глаза, как все в ней переменилось. Комнаты были пусты. Со стен исчезли картины. Осталась только самая громоздкая мебель, все остальное было вывезено.
Значит, это правда — Сюзи действительно уезжает. Купер почувствовала болезненный укол в сердце. Она оглядывала опустевшую комнату, заставленную ящиками с вещами, к которым сбоку были прислонены крышки.
— Куда ты едешь?
— В Америку. Говорят, там любят блондинок.
— О, Сюзи! Но… почему?
— Так ты ничего не слышала? Меня судили и признали виновной в сотрудничестве с немцами. И на пять лет запретили выступать во Франции.
— Лицемеры! — вспылила Купер. — Да как они смели?
— Такова послевоенная Франция, — сказала Сюзи, небрежно пожимая плечиком, как будто ее это не касается. — Каждый рвется провозгласить себя героем Сопротивления и обрить голову соседу.
— Поверить не могу, что это происходит.
— Я — публичная персона. Из меня решили сделать пример в назидание остальным. Будущее принадлежит таким, как твоя Катрин Диор, а я — вчерашний день.
— Мне так жаль!
— Пять лет… — Лицо Сюзи, как никогда, походило на маску. Из одежды на ней была лишь простая белая рубашка на голое тело. Она паковала вещи и казалась прекрасным изваянием, покрытым золотым загаром. Она напоминала греческую богиню. — В моем возрасте это подобно смертному приговору. Кто вспомнит обо мне через пять лет?
— Тебя не смогут забыть, — прошептала Купер. — Это невозможно.
— Но, похоже, лично ты неплохо справилась с этим якобы невыполнимым заданием, — сухо заметила Сюзи.
— Я не забыла тебя.
Сюзи ответила одной из своих загадочных улыбок.