— Я никогда не хотела, чтобы ты чувствовал себя идиотом, — сказала Купер, снова опускаясь на стул.
— Но так уж вышло с самого начала. Ты всегда была более зрелой. Просто взрослой. И лучше меня во всем.
— Я никогда не говорила, что я лучше тебя.
— А тебе было и не нужно. Все и так было очевидно до боли. Я притворялся, а ты всегда была настоящей. Черт возьми, ты даже пишешь лучше, чем я.
— Неправда.
Он побарабанил пальцами по блокноту:
— Знаешь, что меня по-настоящему задевало? То, как ты делала работу за Джорджа. Он просто давал тебе тему репортажа, и ты без усилий освещала ее, как будто тебе это вообще ничего не стоило. С твоим — то средним школьным образованием.
— Ты же знаешь, я была вынуждена прикрывать его задницу.
— Но ведь никто не заставлял тебя делать это так чертовски хорошо! Мне было невыносимо, что ты на каждом шагу оказываешься лучше меня.
— Я и не знала, что мы соревнуемся.
— Да какое соревнование! Ты обошла меня на несколько кругов с самого старта.
— И почему ты рассказываешь мне все это сейчас?
— Потому что я решил быть честным с самим собой, раз уж ни на что другое я не гожусь. Ты заставила меня увидеть, что я — фальшивка. Поэтому мне хотелось причинить тебе боль.
— Ты все еще пытаешься чем-то оправдать свою неверность? Брось, теперь все это неважно.
— Я не оправдываюсь. Это правда. Я пытался сломить твой дух.
— Что ж, тебе это почти удалось.
— Ты мне льстишь, — сухо заметил он. — Мне и близко не удалось к этому подойти. Я спал с каждой женщиной, которая оказывалась рядом. Это вынудило тебя разлюбить меня, но ты все равно не сломалась. И знаешь, в чем заключалась главная проблема? Я любил тебя. — Он помолчал. — Я до сих пор тебя люблю.
Она не хотела, чтобы разговор пошел в этом направлении.
— Амори, прошло уже очень много времени.
— Много, — согласился он, склонив забинтованную голову. — После Брюсселя я снова начал работать над своим романом. Я все еще думал, что причиной моего нервного срыва явились ужасы, которым я стал свидетелем. Но нет. Меня сломало сознание того, что я — ничтожество. Я был не способен выполнить эту работу. Для меня задача оказалась неподъемной. На ее осуществление мне не хватило ни сил, ни таланта.
— Я всегда верила в твой талант.
— О, ты не представляешь, каким бременем для меня была эта вера, — иронично заметил он. — Нам не стоило ехать во Францию. Отец предлагал мне работу в банке. Но мне хотелось расправить крылья. Пока я учился в колледже, все только и говорили мне, какой я чудесный: девушки, профессора, ты… Мне нужно было жениться на тебе, чтобы осознать, что я вовсе не гений.
— Потому что, по твоему утверждению, я заставляла тебя чувствовать себя ничтожеством?
— Психотерапевты обозвали бы этот процесс термином «демаскулинизация».
Несмотря на все сострадание к нему, Купер почувствовала, как в ней закипает гнев:
— Я никогда не пыталась принизить твою мужественность. Я всячески старалась поощрять и поддерживать тебя.
Изможденное лицо Амори снова исказила ухмылка:
— Твой темперамент всегда соответствовал твоим огненным волосам.
— А ты всегда умел найти оправдание любым своим скверным поступкам, — прямо заявила она. — Я не собираюсь сидеть здесь и выслушивать, как ты обвиняешь меня во всем, что пошло не так в твоей жизни. Ты сделал меня несчастной. То, что в процессе ты и сам стал несчастен, — не моя вина. Хочешь совет, Амори? Возвращайся в Штаты и соглашайся на службу в банке. Еще не поздно.
Он ткнул пальцем в повязку:
— Думаешь, инвесторов впечатлит вид парня с дырой в голове?
— Купи парик, — отрезала она. — Носи шляпу. Задействуй свое воображение.
Он медленно кивнул:
— Расскажи мне о своем новом муже.
Купер почувствовала, как все в ней запротестовало, противясь самой идее представить свою счастливую семейную жизнь на суд Амори, с его вечным нигилизмом.
— Я не хочу о нем говорить.
— Что, он настолько хорош? Или настолько плох?
Купер попыталась собраться с мыслями:
— Я лучше пойду.
Смех замер у него на губах.
— Пожалуйста, не уходи! Я не буду вести себя по-скотски.
— Вряд ли ты на это способен.
— Возможно, ты и права. Мне в любом случае следует вернуться к своему роману. — Он открыл блокнот и перелистал страницы. Купер увидела, что они сплошь покрыты каракулями, сделанными красными чернилами. Там не было ни строчки, которую можно было бы прочесть, — только нарисованные лица и бессмысленные завитушки.
— Пока что это лучшее мое произведение, — произнес он, горько усмехнувшись.
— Как прошел визит? — спросила сестра Гибсон, стоило Купер выйти за дверь.
— Я не знаю, оказал ли он тот эффект, на который вы рассчитывали.
— Как знать. Ему нужно было облегчить душу.
— Надеюсь, он оправится от ран.
— Вы ведь понимаете, что он нуждается в излечении не только телесных ран?
Купер смотрела в бледно-голубые глаза сиделки и думала: интересно, каких сказок наплел ей Амори о жестокости своей бывшей жены?
Сестра Гибсон улыбнулась:
— Я буду держать вас в курсе. И передам его родным, что вы приходили. Уверена, они будут довольны. Хорошего вам дня, миссис Беликовская.
16
— Я совершил ужасную глупость, — сказал Диор.
Генрих налил ему вина.
— И в чем она заключалась?
Диор взял бокал, но был слишком взволнован, чтобы пить. Он мерял шагами комнату, лицо у него побледнело.
— Я пошел на встречу с Бюссаком, насчет Дома «Гастон», вы помните. Я вошел туда полный решимости отказаться от его предложения, но…
— Но вместо этого согласился! — радостно воскликнула Купер.
— Хуже. Я заявил ему, что хочу открыть собственный дом моды, под своим именем.
— Тиан!
— У меня просто вырвалось, нечаянно! Я сказал ему, что настало время перемен, что старая мода мертва, как птица дронт. Заявил, что не стоит пытаться оживлять труп, а, напротив, следует обратиться к истокам традиций французской высокой моды или окончательно пойти на дно.
— И что он ответил?
— Он насмешливо спросил, чего я еще хочу. И я сказал, что хочу лучших во всем Париже портных, которые смогут шить самую роскошную одежду для женщин, знающих в ней толк.
Купер слушала, затаив дыхание.
— А что потом?
— А потом он поведал, что у него на уме был совершенно другой план. Что мой план чрезмерно амбициозен. И выпроводил меня за дверь.
Генри снова наполнил ему бокал.
— По крайней мере, вы сказали ему, чего хотите.
— А что, если он все обдумает и… согласится?
— Тогда, считайте, вы состоялись!
— О господи! Тогда, считайте, со мной покончено!
— Наверное, у него наконец прорвалось все напряжение, которое скопилось за годы работы на Люсьена Лелона, — сказала Купер, когда Диор ушел.
Они с Генри были в спальне, и Купер, сидя на кровати, скатывала с ног чулки. Муж пылким взором следил за тем, как она раздевается.
— Замри.
Она подняла на него глаза:
— Что?
— Просто не двигайся. Ты сейчас такая красивая!
— С наполовину спущенными чулками?
— Я хочу навсегда запомнить этот момент.
Купер улыбнулась и перестала раздеваться.
— И что такого особенного в этом моменте?
— Каждое мгновение с тобой — особенное. Но иногда меня точно громом поражает…
— Что тебя поражает, дорогой?
— Какая ты красивая. Что ты здесь, со мной. Что ты наконец моя. Что ты — чудо. Это приводит меня в изумление. И когда меня настигает эта мысль, мне хочется вырвать это мгновение из течения времени и сохранить его навечно, чтобы оно не исчезло. — Он опустился перед ней на колени. — Я до сих пор с трудом могу поверить, что ты — моя жена.
— Но это так и есть. И я обещала больше не сбегать от тебя.