Ее усадили в самое большое кресло и сунули в руки блокнот и карандаш — записывать свои наблюдения. Подиум расчистили, чтобы по нему смогли ходить кандидатки.
На подиум вызвали первую претендентку: «Numero un! Entrez, s’il vous plait!»[71]
Женщина вошла в салон, беззаботно помахивая зонтиком. На лице у нее был тяжелый макияж — слишком тяжелый для дневного времени. Сделав свой круг, она остановилась и дерзко уставилась на публику. Кто-то из свиты Диора недовольно прищелкнул языком: для манекенщицы смотреть в глаза зрителям — непростительная ошибка. Признаком профессионализма считается умение изображать надменную незаинтересованность. Купер написала в блокноте два слова: «Не подходит».
— Достаточно, мадемуазель, — выкрикнул Диор. — Следующая!
Следующая оказалась невероятно пышногрудой. Чтобы дисквалифицировать ее, хватило бы и этого, не говоря уже о ярко-рыжих волосах и не в меру румяном лице. Вдобавок ко всему она так вызывающе крутила задом при ходьбе, что не узнать эту походку, хорошо известную по злачным местам Парижа, было невозможно. По залу прошелестел испуганный шепот.
Третья оказалась того же типа: красивая, уверенная в себе женщина не первой молодости, которая дерзким жестом отбрасывала за плечо волосы, а руку держала на бедре.
— Господи, — сказал кто-то, когда она ушла, — это же проститутки. Что они здесь забыли?
— Ну не могут же они все быть проститутками, — возразил Диор. — Давайте посмотрим следующую.
Но и следующая оказалась из той же компании. Диор воздел руки к небу и остановил просмотр.
— Мы должны найти этому объяснение.
Одна из продавщиц отправилась его добывать. Вернулась она с оторопевшим видом:
— Полиция закрыла все бордели Парижа. Дамы остались без работы, увидели объявление месье Диора, ну и…
Одну из надеющихся получить работу позвали, чтобы подтвердить услышанную информацию. Та с гордостью сообщила им, что работала в «Ле-Шабане» — самом роскошном и прославленном борделе Парижа, которому некогда покровительствовали сам Эдуард VII и Анри де Тулуз-Лотрек.
— Лицемерные ублюдки закрыли нас, потому что мы обслуживали немцев. Как будто они не стояли с ними в одной очереди.
— Нам нужно немедленно отменить это безобразие, — сказал кто-то.
— Нет, — возразил Диор. — Эти женщины — безработные. Все они откликнулись на мое объявление о приеме на работу. Мы должны по меньшей мере соблюсти вежливость. Мы их посмотрим.
— Всех?!
— Да, всех.
— Но, месье Диор…
— Продолжайте.
Отбор продолжился. Диор был сама любезность, хотя дамы из его свиты чувствовали себя глубоко оскорбленными. У него нашлось доброе слово для каждой кандидатки, но задача казалась безнадежной. Похоже, каждая проститутка Парижа прочитала в злополучный час опубликованное объявление, и под строгие своды дома на авеню Монтень всё шли и шли в поисках удачи труженицы парижских улиц.
Купер, прячась за диваном, сделала несколько фотографий, стараясь подчеркнуть разительный контраст между роскошью окружающей обстановки и грубой жаждой жизни, которая исходила от этих женщин. Некоторые из них и вправду были очень хорошенькими, но ни одна даже отдаленно не годилась для целей месье Диора, за исключением единственной затесавшейся среди них «респектабельной» претендентки: застенчивой юной секретарши по имени Мария-Тереза, которую попросили прийти еще раз в более подходящее время.
— Теперь никогда в жизни не стану набирать манекенщиц по объявлению, — устало сказал Диор после бесконечного утра, проведенного в компании парижских проституток. — Какой провал!
Но Купер была очарована абсурдным столкновением двух социальных слоев парижского общества: публичного и скрытого от глаз публики. Ее журналистский радар засек тему. Тут хватит материала на целую статью, причем очень смелую и неожиданную. Она поспешила, чтобы перехватить для интервью нескольких разочарованных кандидаток в манекенщицы, пока те снова не рассеялись по парижским улицам.
Предчувствуя неминуемый «домашний арест», Купер решила запастись хорошим чтением. Она много работала, и идея полистать интересную книгу, подложив под спину гору подушек, показалась ей очень привлекательной.
Но как раз тогда, когда она воплощала ее в жизнь в магазине «Шекспир и компания», у нее отошли воды. По ногам хлынуло что-то горячее, и она обнаружила, что стоит в мокрых чулках и хлюпающих ботинках с пряжками в огромной луже, а в руках у нее — книга «Любовник леди Чаттерлей» (в то время она была запрещена цензурой везде, кроме Франции).
— Могу я вам помочь, мадам? — тихо спросил ее мужчина-продавец.
— О боже! Мне так неловко. Кажется, у меня…
— Ничего страшного, мадам. Следуйте за мной.
Очаровательный молодой человек вывел ее из-за стеллажей, протер шваброй пол, позвонил Генри и усадил в машину. Смущение вскоре уступило место тревоге: у нее начались роды. Схватки совершенно не походили на неприятные ощущения, которые она до этого испытывала, и привели ее в ужас. Она схватилась за раздутый живот, чувствуя, как мышцы матки сами по себе сокращаются. Ее шофер пригнулся к рулю и погнал машину с максимальной скоростью, лавируя в утреннем плотном движении. Купер молилась, чтобы не разродиться на кожаном заднем сиденье. Схватки приходили через равномерные интервалы времени и становились все сильнее.
Генри ждал ее у входа в больницу. К этому времени она была вся мокрая от пота и ее все больше охватывал страх.
— Чудесно, чудесно, — говорил он, держа ее за руку и ведя по коридору. — Великий день настал!
— Никто меня не предупреждал, что это будет так.
— Не волнуйся, ты в надежных руках.
Купер вскарабкалась на кровать, как было велено. Ее тело в последние недели беременности стало неповоротливым, раздувшиеся груди и живот мешали при любых, даже самых простых действиях.
— Где акушерка?
— Сейчас придет, — заверил ее Генри и направился к двери. — Я сообщил ей сразу же, как только мне позвонили из книжного магазина. О, и они сказали, что ты должна им тридцать франков за книжку. — Она так и продолжала сжимать в руке «Любовника леди Чаттерлей».
Когда медсестры подготовили ее, интервалы между схватками сократились, и каждая длилась целую мучительную минуту, если судить по часам, прикрепленным к форменному халату сестры. Каждый раз, когда ее матка сжималась, Купер скручивало, и она хваталась за живот. И каждый раз медсестры с силой укладывали ее снова на спину.
Словно сквозь туман, она видела, как Генри зашел в палату в сопровождении врача и акушерки Анжелики. По сравнению с перепуганной Купер все они выглядели очень спокойными: казалось, что ужас ее состояния их совершенно не трогает.
Врач осмотрел ее.
— Раскрытие шейки матки идет прекрасно, — сказал он.
— Генри, я боюсь, — охнула она, цепляясь за руку мужа.
— Тебе совершенно не о чем беспокоиться, — ответил тот. В течение всей беременности жены он постоянно тревожился о ней, а сейчас был полностью невозмутим. — Просто сосредоточься и делай, что тебе говорит Анжелика.
Купер закричала, когда ее матка вновь сжалась:
— Дайте мне наркоз и кислород!
— Они говорят, что пока не надо.
— Откуда им знать, что мне надо? Это я рожаю этого чертового ребенка!
Все происходило совсем не так, как она ожидала. Никто не предупредил, что это будет так страшно. Ей не хотелось кричать на глазах у всех, но роды продолжались, и в какой-то момент ей стало все равно. Вся ее стеснительность исчезла. Ей просто нужно было через это пройти, так же как и другим матерям. Она тужилась и тужилась, как велела ей Анжелика, цеплялась за никелированные поручни кровати, пытаясь вытолкнуть из себя это существо, которое было внутри нее и намеревалось протиснуть свое крупное тельце через очень узкий выход. Ей казалось, что это невозможно, что он просто разорвет ее. А между тем в палате царила деловая атмосфера: люди переговаривались друг с другом, входили и выходили и вообще вели себя как зрители, наблюдающие за спортсменом, который борется за первое место.