В «Тирании ценности» содержится подтекст, который отсылает к национал-социализму. Так Шмитт, с одной стороны, включает Гитлера и главного идеолога национал-социализма Альфреда Розенберга в контекст позиций философии ценностей, и, с другой стороны, подчеркивает, что медик Альфред Хохе и юрист Карл Биндинг – «либеральные люди своего времени, оба были преисполнены наилучших, гуманных намерений» – своей опубликованной в 1920 году книгой «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни» невольно подготовили «ужасную практику уничтожения неполноценных жизней, которая стала реальностью двадцатью годами позже».
Мышление в ценностях, с которым боролся Шмитт, как внушают эти пассажи, было причиной для преступлений национал-социализма. Читателю, конечно, хотелось бы тогда узнать, как сам Шмитт оценивает свои собственные работы, написанные им в годы после прихода Гитлера к власти. Не были ли его активные усилия, направленные на насыщение всей правовой системы новыми директивами и основными понятиями в духе национал-социализма после 1933 года, сами выражением ценностного мышления? Карл Лёвит как один из самых острых критиков Шмитта уже в 1964 году поставил этот вопрос к тексту «Тирании». Кроме того, поразителен контраст между весьма реальным насилием и смертоносностью национал-социалистического периода и теоретически-воображаемой агрессивностью, в которой Шмитт упрекал разговоры о ценностях в Федеративной Республике 1960 года. Уже Лёвит остро противопоставил «тирании»... выдуманных «ценностей» ушедшей в прошлое философии ценностей» «настоящую диктатуру легитимизированного Шмиттом национал-социализма».
Странное расхождение между настаиванием Шмитта на потенциально смертельном характере логики ценностей и реальностью ранней Федеративной Республики объясняется, во всяком случае, не только исходя из позы Кассандры, которую он охотно принимал после 1945 года. Это настаивание скорее снимает груз обвинений с глубоко вовлеченного в дела Третьего Рейха автора, позволяя приписанной ценностному мышлению логике уничтожения достигнуть кульминации как раз в послевоенной эпохе. Этому также соответствует подчеркивание Шмитом того, что ценностному мышлению в век атомного оружия подошло бы учение о справедливой войне, которое знало бы только лишь «уничтожителей и уничтоженных» и разрушило бы право войны в классическом европейском международном праве. Эту тенденцию уничтожения после национал-социалистического периода он находил в универсалистском понимании международного права у морских англосаксонских держав. Когда Шмитт присоединяет к ценностному мышлению последовательный вывод о том, «отплатить злом за зло и таким образом превратить нашу землю в ад, но ад превратить в рай ценностей», то нелегко узнать в этом скрытую тенденцию развития важной судебной практики в ранней Федеративной Республике.
Текст Шмитта преимущественно представляет собой полемику с материальной философией ценностей. По сути, речь при этом у него идет, тем не менее, о критике юридического мышления и судебной практики ранней Федеративной Республики. Шмитт бьет по мешку, но имеет в виду осла. Из-за его концентрации на критике философии ценностей, однако, на краю оказывается конкретная проблема, которая как раз состоит в заимствовании теорем из философии ценностей и включении их в юридическую и конституционную догматику. Даже если учесть имплицитное разделение труда с Форстхоффом, все же бросается в глаза, насколько мало внимания уделяет Шмитт включению теорем философии ценностей в право. В тексте первоначального частного издания специфически юридическая проблематика вообще впервые упоминается только в двух заключительных абзацах. Зато у Форстхоффа, который вовсе не рассматривает философию как таковую, можно найти гораздо яснее сформулированные возражения против «философствующих о ценностях юристов».