Пока Ли Ляньин пребывал в смятении, наложница успела забраться с ногами на кровать и удобно устроиться на боку, опираясь на локоть.
— Ань Дэхай поставил перед вами важную задачу… — неотрывно глядя на евнуха, сказала Орхидея.
Ли Ляньин вздрогнул — так отчетливо ему представилось, что следующими ее словами будут «вынюхивать и выслеживать за мной, как собака за диким зверем». Но наложница произнесла другое:
— …обучить девушек правилам любовных игр. Но одними картинками всю эту премудрость не понять — как нельзя насытиться, лишь прочитав названия блюд. Не забывайте, что я никогда не видела мужского тела и не могу позволить себе испугаться или оплошать, когда такой случай представится.
— Я не мужчина, — тихо напомнил Ли Ляньин.
Орхидея кивнула:
— Именно! Неужели вы могли вообразить, что я, предназначенная Сыну Неба, позволю себе хоть какие-то вольности с другим мужчиной?!
В голосе наложницы зазвенели металлические нотки, и евнух поспешно замотал головой:
— Что вы, моя госпожа! Даже в мыслях не было!..
Ли Ляньин принялся торопливо разоблачаться. Пальцы его неловко цеплялись за маленькие пуговки халата. Орхидея, безукоризненно разыгравшая сценку «госпожа сердита», наблюдала за суетливыми движениями слуги.
Наконец евнух замер возле вороха скинутой одежды, низко склонив голову и прикрыв пах.
— Уберите руки, — приказным тоном распорядилась наложница, усаживаясь на кровати. — И подойдите ближе.
Слуга повиновался. Глаза Орхидеи впились в треугольный рубец внизу его живота.
Она протянула руку и осторожно дотронулась до шрама, затем провела пальцами по ноге евнуха. Словно прислушиваясь к ощущениям, погладила его бедра.
Замерев и, казалось, не дыша, Ли Ляньин испуганно смотрел на девушку, так беззастенчиво делавшую неслыханные вещи, которые попирали столетиями заведенный порядок.
Но молодой евнух понимал, что не расскажет о случившемся никому. Верность и преданность госпоже, единственной, кто отнесся к нему по-человечески и проявил сочувствие, стали для юноши важнее приказов.
— Вы говорили, что язык дан мужчине для многих целей, в том числе и для любви, — вкрадчиво произнесла Орхидея, продолжая поглаживать тело слуги. — Я хочу убедиться в правдивости этих слов.
— Но я не мужчина… — вновь попытался напомнить Ли Ляньин.
Орхидея откинулась на спину и улыбнулась.
— Поэтому вы и покажете мне, что следует ожидать от мужчины. Ведь я должна быть готова ко всему…
…С каждой неделей теплело, распускались нежные листья на деревьях, а жухлая прошлогодняя трава сменилась на молодую и яркую. Расцвели высаженные дворцовыми садовниками светло-розовые орхидеи, Орхидея старалась больше времени проводить в прогулках, ступая по мягко шуршащим дорожкам сада и прислушиваясь к по-весеннему радостному щебету птиц. Девушка, чей голос, бывало, завораживал всю округу, вновь занялась пением. Вскоре она научилась подражать затейливым соловьиным мелодиям, да так искусно, что порой пичуги начинали порхать над ее головой. Спустя какое-то время ей и вовсе удалось приручить нескольких из них. Теперь, стоило ей запеть и вытянуть вперед руку, на которой поначалу лежали лакомые зерна, птицы слетались к ней из разных уголков сада. Служанки и Ласточка восхищенно смотрели на это представление. Иногда Орхидея зазывала на прогулку свою невеселую соседку, но та от хождений по мелкому щебню отказывалась — ноги ее, настоящий образец лепестков лотоса, не были приспособлены для длительной ходьбы.
Как-то вечером Ласточка, утерев слезы и часто шмыгая носом, пустилась в воспоминания о своем детстве. Сидя в плетеном кресле, вынесенном служанками из дома к пруду, и положив крохотные ступни в расшитых красных башмачках на низкую скамеечку, девушка поведала историю своих страданий.
— До тех пор, пока мне не исполнилось семь лет, бабушка звала меня «малышкой-попрыгуньей», — блеклым голосом начала она свой рассказ и снова едва не разрыдалась.
Если бы Орхидея могла испытывать жалость, вряд ли бы она удержалась от того, чтобы не подарить чахнущей от горя соседке свой серебристый талисман. Но Крокодил надежно защищал хозяйку от непростительных проявлений слабости, и она лишь отстраненно, но внимательно слушала китаянку, отмечая в ее истории детали, которые могут пригодиться ей.
— А потом все изменилось. Сначала мать проколола мне уши, велев терпеть и привыкать к тому, что боли в жизни девушки будет немало. Я и представить не могла, насколько она окажется права. Не успело с мочек сойти покраснение, как мать снова позвала меня — я играла у ворот с соседскими ребятами. Сказала мне, что сегодня самый подходящий день. Я всё поняла, испугалась и убежала в дом. Спряталась на кухне, за кучей плетеных корзин, и мать долго не могла меня отыскать. Но потом услышала, как одна из корзин упала на пол. Мать вбежала, выдернула меня из укрытия и побила. За руку приволокла в спальню, усадила на кровать, а сама пошла кипятить воду. Принесла таз. Достала нож, иголку и нитки, вытащила из ящика целый ворох повязок. У меня все сжалось внутри, будто я упала в холодную воду. Я принялась упрашивать отложить то, что она задумала, до следующего месяца или недели. Но мать отвечала, что медлить нельзя — если ноги забинтовать сегодня, в первый день второго лунного месяца, то будет почти не больно, а если перенести хотя бы на завтра, то мучения будут очень сильные. Я поверила и подчинилась. Мать вымыла мне ступни, вытерла, густо обсыпала квасцами. Обрезала ногти, потом подогнула все пальцы, кроме большого, и принялась обворачивать длинными лентами. Когда закончила с правой ногой, принялась за левую. Не успела она ее замотать, как я уже почувствовала боль. Но это оказалось ничто по сравнению с тем, когда на меня надели тесные башмачки и велели пройтись. Вот тогда я поняла, что самое трудное еще впереди! Казалось, я не вынесу страданий. Мать запретила мне снимать обувь на ночь. Ноги мои словно положили на жаровню, я не смогла заснуть и бесконечно плакала.
«Похоже, это вошло у тебя в привычку», — подумала Орхидея, с наигранной жалостью покачивая головой.
Погруженная в воспоминания, Ласточка грустно продолжала:
— Бабушка больше не называла меня попрыгуньей, а мать стала часто бить. За то, что я плакала, и за то, что не хотела ходить — а меня заставляли каждый день передвигаться по двору, чтобы пальцы сильнее вдавились. Я пыталась ступать на пятку, но мать меня лупила и за это, говорила, что не видать мне прекрасных очертаний, если буду продолжать ходить как крестьянка. По ночам я тайком пробовала снять бинты и за это тоже получала тумаков. Через неделю меня перебинтовали, снова засыпали ноги квасцами, потом надели обувь поменьше. Прошло несколько месяцев, я сменила еще несколько пар ботинок, каждая теснее предыдущей. Ноги мои часто опухали, особенно если я ела мясо, и почти постоянно из них сочились кровь и гной. Мать не меняла мне повязки теперь, говорила, что, когда со ступней сойдет плоть, они станут изящными. Летом мои бинты ужасно воняли, а зимой ноги страшно мерзли — ведь кровь не несла к ним тепло. За год ступни уменьшились до цуней, а потом еще почти на один цунь. Но мне уже было не так тяжело — я начинала привыкать, и к тому же пришел черед моей сестры, а вдвоем всегда легче переносить такое.
К концу рассказа с Ласточкой произошла заметная перемена. Глаза ее высохли, печаль улетучилась с лица, уступив место горделивому выражению. Разглядывая свои расшитые золотыми нитями башмачки, размером не больше крыла садовой пичужки, она невольно залюбовалась ими.
— Поначалу я завидовала вам, маньчжуркам, что в ваших обычаях нет бинтования. Жалела, что не родилась нищей крестьянкой — ведь низшие сословия тоже избавлены от наших мучений. Но когда подросла, то поняла, что мать оказалась права — кому нужна большеногая китаянка…
Ласточка бросила непроизвольный взгляд на обувь Орхидеи — высокие «цветочные горшки»
— Зато теперь у меня словно два серпика молодой луны! — улыбаясь, пошевелила она крохотными башмачками. — Признаюсь — хоть и волнуюсь ужасно, но с нетерпением жду часа, когда они взойдут над плечами Сына Неба! Уж кто, как не он, сумеет их оценить как следует!
Последние слова наложница произнесла торжественным тоном. Щеки и уши ее покраснели, глаза широко раскрылись и возбужденно блестели.
Орхидея, пристально глядя на соседку, мастерски изобразила дружелюбную улыбку.