Адашев Алешка, постельничий, уже разведал для государя новости. Народу сгорело много сот, не одна тысяча даже. Москвы нет, казны нет, продовольственных и оружейных складов тоже нет. Одно пепелище на много верст во все стороны.
— Что митрополит Макарий, жив ли?
— Жив, но слаб. Спускали его с городской стены на веревке. Оборвалась веревка, сильно расшибся митрополит. Свезли в Новоспасскую обитель.
Иван размышлял недолго.
— К нему поеду. Благословение возьму, чтоб Кремль с Москвой из пепла поднять, отстроить заново.
Адашев приоткрыл дверь из покоев и передал приказ царя — готовить коней.
***
С собой Иван взял лишь немногих— Адашева, воеводу князя Воротынского и его отряд, да нескольких бояр из тех, кому доверял.
Мчались во весь опор вдоль Москвы-реки, глядя на задымленный противоположный берег. Едкий дым застилал все вокруг, саднил горло, выворачивал грудь. Едва пробивалось солнце, окрестные деревья выступали из серой пелены, словно гигантские тени погибших погорельцев, тянули руки-ветви, покачивали макушками-головами.
По наплавному мосту перебрались через реку. Рысью поскакали к Крутицкому холму. Вскоре уже перед ними забелели монастырские стены, выплыла из дымной завесы круглая толстая башня.
Воротынский соскочил с коня, подбежал к воротам. Их уже отворяли монахи — государя тут ожидали с утра. Воевода подналег на тяжелую створу, поторапливая чернецов.
— Живей, живей!
Оставив свиту и коней на монастырском дворе, Иван поспешил за сухощавым игуменом по узким лестницам и низким переходам в келью, куда принесли ночью занемогшего митрополита.
Игумен остановился возле двери, отворил ее и отступил, пропуская царя.
Иван шагнул в келью, рассчитывая увидеть Макария и кого-нибудь из монахов-лекарей, да пару послушников на подхвате, и замер, удивленный.
Вместо лекарей возле ложа Макария царь обнаружил своего духовника — благовещенского протопопа Федора Бармина, а за его спиной бояр Федора Скопина-Шуйского и Ивана Челяднина. Склонились гости митрополита, расступились. Иван подошел к ложу. Макарий был в сознании, хотя и бледен до крайности.
— Государь… — прошелестел митрополит бескровными губами. — Беда, государь!..
— Знаю, — угрюмо ответил Иван. — Затем и прибыл. Благослови на отстройку заново.
— Благословление получишь, государь. Но быть беде за бедой, покуда не изведешь причину. Иль не видишь, как часто Москва гореть стала?
— Что за причина?! — крикнул царь, позабыв, что стоит возле ложа больного старика.
Митрополит прерывисто вздохнул. Слабо повернул голову к стоявшему сбоку протопопу.
Царский духовник оглянулся на бояр. Те насупились и угрюмо выставили бороды. Через миг заговорили все трое, перебивая друг друга:
— Не случайно Москва сгорела-то!
— Чародейством и злоумыслием пожар сделан был!
— Свидетелей множество…
— А колдовство было самое что ни на есть богомерзкое!
— Человечину разрезали, вынимали сердца из тел…
— Вымачивали сердца в околдованной воде…
— А потом, с бесовскими заговорами, окропляли этой водой углы домов да стены городские…
— Оттого и пожар случился!
— Точно в тех местах загорелось, где колдунов видели — кого в человеческом облике, а кого и птицей!
Оторопев, царь перекрестился, шагнул ближе к ложу Макария. Взял его слабую руку, сжал.
— Правду ли говорят? — спросил Иван, пытаясь заглянуть в глаза старика. — Чей умысел?
Митрополит тяжело дышал, на бледном лбу проступили капли пота. Глаза он утомленно прикрыл.
— Государь, народ неспокоен… — едва слышно прошептал Макарий. — Глинские виной пожару.
— Анна с сыновьями ворожила! — поддакнули бояре. — Свидетелей тому много!
Протопоп Бармин вздохнул и принялся креститься:
— Тяжкий грех! Столько душ безвинных в огне погибель нашло!
Скопин-Шуйский, сокрушенно качая головой, напоказ рассуждал вслух:
— Как бы не вышло чего… Народ в отчаянье великом. Многим уже и терять нечего, кроме жизней. Да и жизнями такими дорожить не станут…
Иван выпустил руку митрополита. Молча шагнул к двери и уже от нее обернулся. Лицо его исказилось гневом.
— Народ, говорите? С каких же это пор вы о народе беспокоиться стали? С колдовством я разберусь. Москву отстрою. Ваше дело — не встревать! Глинских трогать не сметь!
Хлопнув дверью, царь оставил собравшихся в тягостном молчании.
Первым нарушил его князь Скопин-Шуйский.
— Ну, смотри, государь, — задумчиво произнес он, по обыкновению, будто размышляя вслух. — Как бы ты не запоздал с разбирательством.
— Господи, спаси! — испуганно перекрестился Бармин. — Господи, помоги!
Бросив взгляд на холеную руку протопопа, боярин Иван Челяднин усмехнулся:
— Ты проси Господа, а мы обратимся за земной помощью. В народ пойдем!
Макарий закашлялся на своем ложе. Приподнял руку, призывая.
— Царя не трогайте, — умоляюще взглянул митрополит на бояр и протопопа. — Юнец совсем еще государь. У Глинских ищите. Не мог Василий утаить от них, где свои вещицы хранит…
Макарий снова принялся кашлять и хрипеть. Собравшиеся терпеливо ждали.
— У Ивана если и есть какая зверюшка, то безделица, — отдышавшись, продолжил митрополит. — У Глинских же должно быть немало вещиц поважнее. А Ивана пощадите, не губите!
Троица поклонилась митрополиту и покинула келью.
Прощаясь с подельниками, князь Скопин-Шуйский, не изменяя своей привычке, сказал будто самому себе:
— Ну, это уж как выйдет…
Разговоров этих, случившихся, когда Иван уже покинул келью занемогшего митрополита, царь слышать не мог. Но через несколько дней догадался, что неспроста собирались бояре.
…Анастасия в одной рубашке сидела с ногами на постели, обхватив колени. Она с тревогой вслушивалась в долетавший до покоев гул, в то время как Иван шагал из угла в угол, иногда замирая на месте и тоже прислушиваясь.
Гул — недобрый, опасный — креп, нарастал и приближался. Царю донесли с самого утра еще — в Москве взбунтовался черный люд. Натворив бед и злодеяний на пожарище, толпа вооружилась чем смогла и двинулась в Воробьево. Прознали, где царь и родня его, Глинские.
И вот разъяренная чернь уже у ворот путевого дворца. Здесь удалось укрыться от огня, но удастся ли защититься от толпы. Вся надежда на стрельцов да на Бога.
Иван взглянул на жену. Задержался взором на почти детском, испуганном и бледном лице. Приметил часто бьющуюся голубую жилку на тонкой шее. Глянул на хрупкие руки и крепко сжатые пальцы… Сердце его проваливалось от страха — не за себя, а за не успевшую ни пожить, ни родить наследника юную царицу. И его, Ивана, в том вина, случись что. Он выбрал ее, вопреки боярскому недовольству, вовлек в страшную и тяжелую дворцовую жизнь.
Анастасия вскочила, подбежала, босая, к Ивану. Схватила за плечи и заглянула в глаза.
— Молиться! Иванушка, нужно молиться! Господь убережет!
Обернулась к тускло сиявшему иконостасу, истово перекрестилась. Снова ухватилась за Ивана:
— Страшно мне…
Иван приобнял жену, подбодряя:
— Не бойся. Я слуга Божий. Не оставит Господь верного слугу своего.
В дверь постучали.
Стук неожиданно напугал и царя, и царицу. Анастасия уткнулась головой в плечо мужа, точно пытаясь спрятаться, переждать. Иван растерянно гладил жену по русым волосам, кусая губы и бросая взгляды на дверь.
Снова раздался стук, дольше и настойчивее.
Иван осторожно отнял от себя руки жены, отстранил ее, усадив на постель, и подошел к двери. Прислушался. Если бы за дверью таились бунтовщики или заговорщики, нелегко им обмануть чуткий слух молодого царя.