— Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать…
Вслед за купцом потянулась из угла вереница покойников — безглазые, безъязыкие или изрубленные на части, как богач-новгородец. Словно увечные на паперти, показывали они царю свои раны, проходя мимо его ложа, — сплошь страдальцы, опаленные жаровнями, с перебитыми хребтами и разъятыми ребрами. Умученные «виской», ошпаренные кипятком, подранные зверьем. Утопленники, удавленники, зарубленные и затоптанные…
— Вошел во глубину вод, и быстрое течение увлекает меня…
Почти каждую ночь приходит к нему сын Иван, несчастный мертвый царевич. Нарядный, умытый, расчесанный и бледный — ни кровинки в лице. Смотрит пристально, любуется отцовским плачем. Иван пытается ползти к нему, тянется в надежде обхватить его колени и молить о прощении. Но с начала зимы отказали ноги государя, а из рук ушла былая сила — та самая, что извела со света царевича. Бежал Иван из Александровской слободы, вернулся в Москву, в надежде, что останется дух убитого сына там, в проклятом опричном дворце, но нет — является он и под кремлевские своды. Два года длится эта лютая мука, и знает царь — ни на этом, ни на том свете не сыскать ему прощения. «Больно тебе, Иванушка?» — шепчет трясущийся старик. «Больно, батюшка», — отвечает сын, и тотчас на всю спальню слышится страшный костный хряск. На челе царевича кровенеет глубокая вмятина. Царь воет, впивается ногтями себе в лицо, трясет головой. Но снова раздается костяной треск, а вместе с ним и чавканье терзаемой плоти, и не умолкнет, пока не сочтется число ударов, что нанес он своему наследнику в припадке ярости.
— Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от тебя…
Нет больше у царевича лица — сплошная рана, и набрякает тяжелой влагой его борода, и капает с нее на белый атласный зипун. Кланяется ему сын Иван, обильно заливая кровью ковры в спальной, пятится в угол. Царь смотрит вслед, и, едва видение исчезает, отцовское раскаяние меняется вспышкой гнева — зачем строптивый отрок шел супротив, дерзил в глаза, укорял сдачей Полоцка и порывался во главе войска встать в Ливонии! Довел до греха страшного. Своими руками государь лишил себя наследника, обрек страну на разруху — разве малоумному Федору справиться… Сгрызут его бояре, едва на трон посадят. Погибнет все, ради чего Иван себя не щадил и других в жертву приносил без колебаний. И без того тяжелое время настало — Бог уже явил знак нынешней немилости, лишив побед на Западе. Но сохранились пока былые успехи — покорение казанцев и астраханцев, строптивого Кучумку удалось оттеснить и множество крепостей в Сибири возвести. Все русские земли вокруг Москвы собрал, княжеские распри пресек и боярскую грызню усмирил. Сколько злобы, крамолы и противления себе испытал! Разве довелось бы достичь всего, коли тех, кто мешал, не пустил бы под топор? Поддерживал его Бог, помогал покорять народы и земли, да неожиданно отвернулся. Может, все из-за проклятого подарка, что всучил ему черкесский князек вместе с дочерью-дикаркой своей? Ведь с каждым годом все реже складывал перста царь для крестного знамения и все чаще хватался ими за холодного, как сама смерть, Волка. Неужели и впрямь правы те, кто уверял — бесовские это зверушки?..
Молится старый больной царь, отражаются в его блеклых глазах коптящие огоньки лампадок, но нет душе покоя.
С прошлой зимы дьяки кропотливо пишут списки на помин отделанных за минувшие годы людей. В минуты просветления всплывают в памяти Ивана имена загубленных, и, возлежа на подушках, тихим голосом диктует он усердному писцу. Скрипящее перо выводит букву за буквой: «Благоверную княгиню Ефросинью, мать князя Владимира Андреевича, да два человека и старицы, которые с ней были… По Малютиной грамоте новгородцев отделал тысячу четыреста девяносто человек ручным усечением, а из пищали пятнадцать… Подьячих новгородских: Федора Маслова с женою и детей его: Дмитрия и дочь его Ирину; Ивана Лукина с женою да их детей: Стефана, Анну, Катерину; Семена Иванова с женою, детей их: Федора, Данило…»
Трепещет в страхе государь, велит во всех монастырях служить за упокой душ погибших и просить Господа за прощение и исцеление его. Дождем из монет и украшений осыпает он разоренные раньше обители, тысячи рублей жертвует чернецам, лишь бы возносили они свои молитвы громче и чаще.
В спальне чуть светлеет — уходит холодная ночь, сползает ее темное покрывало с кремлевских башен, и выкатывается бледное солнце. С отчаянием Иван вспоминает былые дни, когда тело и дух были несломлены и мчался он на вороном аргамаке наперегонки с женой и ветром на Поклонную гору, чтобы увидеть, как умывают рассветные лучи купола Москвы.
Теперь же под утро являются ему из черноты угла угрюмые опричники. Афонька Вяземский, казненный предатель, новгородский пособник. Басманов-воевода, зарезанный беспутным сыном по приказу Ивана. Сам Федька, удавленный на суку за ненадежность — раз отца смог убить, так и на государя посягнуть сможет… И хоть выделил Иван на помин Федькиной души сто рублей, а вот поди ж ты — скалит, пес такой, белые зубы и вводит в отчаяние. Мишка Черкасский, братец почившей Марии Темрюковны, на кол посаженый, злобно сверкает глазами на смуглом лице… Но этот сам виноват в муке посмертной, не впустил Христа в сердце, дикарем предстал перед Господом. Понуро смотрит на царя Тимошка Багаев, в наказание утопленный в том же Волхове, куда швырял связанных новгородцев, спустя год. А с ним еще десятки таких же кровопийц…
Ивану удается повернуться на бок, чтобы не видеть вылезающих из темноты харь. Он машет рукой, сплошь покрытой волдырями и язвами, и кричит:
— Чур! Чур меня! Сгиньте, душегубцы!
Потом ему удается вздремнуть. Спустя несколько часов он пробуждается посвежевшим и желает принять горячую ванну. Слуги несут царя в мыльню, где с величайшей осторожностью протирают его болячки, тешат его песнопениями, одевают в свежее и возвращают в постель. Ночные кошмары позади. Иван чувствует прилив сил, даже смрад от тела поутих, как ему кажется. Приходит верный Богдан Бельский, скуратовский племянник — единственный человек, кому царь доверяет с тех пор, как пал Малюта при штурме ливонской крепости.
Государь велит подать шахматы. Не таков мастак в них Богдан, каким был Афонька Вяземский или немчура Генка Жаден, но один околел в оковах, другой вовсе сгинул бесследно. Кроме как с Бельским, не с кем Ивану душой отдохнуть за премудрой игрой. Претят ему остальные, да и видит он — тайком носы воротят, гнойного вида и запаха его сторонятся.
— Ну что там кудесники эти, Богдашка? — весело спрашивает царь, расставляя фигуры на полированной ореховой доске. — Они ведь мне мертвому быть напророчили на сегодня. А я вот он, живой и, Бог даст, здоровый скоро стану. Ступай-ка передай им, чтобы сами готовили шеи — раз проку в их прорицаниях никакого.
Бельский поспешно встает, кланяется и спешит в темницу, где вторую неделю сидят северные волхвы, привезенные в Москву во время приступа болезни царя и нагадавшие ему на сегодняшний день кончину. Разъяренный Иван приказал держать их под замком до назначенного времени, пообещав казнить за лжепророчества.
Похоже, сегодня так тому и быть. Не отвернулся Бог от царя, утешил за долгие ночные страдания, даровал облегчение!
В приподнятом настроении, что случается с ним в последнее время совсем редко, Иван тянется к резной фигурке короля из слоновой кости. С удивлением шевелит пальцами и никак не может дотянуться, ухватить за шишковатую голову, оправленную в серебро. Гневаясь, подается вперед всем телом и грузно падает, опрокидывая черное и белое воинства.
Верный Бельский, возвратясь от волхвов — дерзкие пройдохи оттягивают казнь и выклянчивают время до захода солнца, уверяя, что лишь с окончанием дня будет видна их правота, — застает его уткнутым лицом в доску. На миг Богдан застывает в ужасе, затем бросается к телу царя. Тот тянет руку к изголовью кровати — Бельский оборачивается, но ничего, кроме приставленного там царского посоха, не видит. Иван хватает своего любимца и доверенного советника за голову, шепчет в ухо несколько слов, каждое из которых дается с неимоверным трудом.