Он делал все возможное, чтобы только не смотреть на нее. Снова потер голову. Он мог бы покрасить волосы, раз седина так его старит. Он думал, в этом что-то есть, в этих белых прядях. Что его это выделяло. Он думал, что цвет волос придает ему авторитет. Но может, он ошибался.
— Я не знаю, чего ты от меня хочешь, — тихо сказал он. — Я этого не знаю и не хочу знать. Но я не гей. И никогда им не был.
Тут он вспомнил, что видел это во сне, что это все ему однажды снилось, как он стоит с ней рядом в ванной, и она голая. Она часто ходила голышом. Летом она устраивала детские праздники и могла появиться на них полуголой, а то и вовсе без одежды, так что другие родители жаловались на нее, и Хофмейстеру приходилось извиняться и обещать им, что его супруга даже в тропическую жару больше не будет играть с детьми в голом виде в индейцев под яблоней. И в полуголом виде тоже не будет, добавлял он. Потому что знал свою супругу. Но только в том сне все было иначе. И там никто не говорил про геев.
— Кто же ты тогда?
— Кто же я?
— Если ты не гей, то кто ты тогда? Кто ты, черт тебя раздери?!
— Это именно то, что тебе нужно узнать?
— Да. Очень может быть. Раз уж ты сам спросил. Я думаю, что смогу смириться с тем, что произошло, со всем, что произошло, если наконец узнаю, кто же ты такой. Кто ты, Йорген? Кто ты?
Хофмейстер сделал глубокий вдох и убрал руку с затылка. Он увидел, что у нее на бедре синяк. Наверное, ударилась. Или ее ударили.
— Я никто, — сказал он. — У меня были большие амбиции, но я уменьшил их наполовину, а ты потом размолола их в фарш. Я отец Иби и Тирзы. Особенно Тирзы. Вот кто я. Да, не больше того, но и не меньше. Отец Иби и Тирзы. Я — отец.
— Знаешь, — медленно произнесла она, как будто ей было трудно подбирать нужные слова, как будто она говорила на незнакомом языке, — о чем я думаю? Ты никогда не ловил себя на мысли: божечки, как странно?
— О чем ты? Что еще за «божечки»? Что тебе странно на этот раз?
— О чем я? Да ладно тебе, Йорген, не прикидывайся дурачком.
— Я понятия не имею. Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь. Я уже очень давно не понимаю, о чем ты говоришь.
— Ты никогда не спрашивал себя: как странно, что я ни разу не довел собственную жену до оргазма? Надо же. Может, пора уже это сделать или пойти поучиться, как это делать. Об этом ведь написана куча книжек, есть видео с инструкциями, да что угодно. Ты никогда не думал: с этим надо что-то делать, у меня должно получиться, хотя бы один раз. Ты никогда не думал: как ужасно. Для нее. Что она может обо мне подумать? Может, мне поучиться? Может, мне потренироваться? Пока у меня не получится.
Он посмотрел на нее как на мышь в мышеловке, которая простояла на кухне двадцать лет и в нее еще ни разу никто не попадался. А потом однажды утром там вдруг оказалась мышь. Невероятно. Как будто галлюцинация. Явно какая-то ерунда.
Нет, в том сне все было совсем по-другому. Не то чтобы это был очень приятный сон, он был как раз очень неприятный, но то, что происходило сейчас на самом деле, было во много раз хуже.
— Давай закончим этот разговор, — предложил он. — Оденься. И пойдем спать. Надень пижаму. Или футболку. И просто пойдем спать. Как будто ничего не случилось. Тут полно твоих футболок. И пижамы твои тоже никуда не делись. Все на месте. Вся твоя одежда дожидалась тебя.
Он снова мельком глянул на синяк у нее на ноге. Она была такой невнимательной, такой неловкой. Она часто во что-то врезалась. На ней были розовые трусики, приятный розовый цвет, лососевый. Не яркий розовый «вырви глаз», хотя в нем тоже что-то есть. Что-то возбуждающее, может, именно потому, что на него больно смотреть.
— Я очень хочу знать, — сказала она. — Есть несколько вещей, которые я должна выяснить, раз уж я здесь. И это — одна из них.
Он кивнул.
— Ты хочешь это знать, — сказал он. — Ты хочешь знать. Насколько я могу вспомнить, хотя вполне возможно, что меня подводит память или у меня уже начался старческий маразм, но насколько я могу вспомнить, я доставлял тебе удовольствие, и ты получала оргазмы, не часто, но время от времени это случалось. Но как бы то ни было, я считаю, что говорить об этом сейчас, в такое время просто смешно и нелепо, это какой-то абсурд. Это совершенно не к месту.