Он позвонил еще раз. На всякий случай. Чуть дольше, но снова не слишком настойчиво. Это было бы невежливо.
И снова никакой реакции.
Он осторожно открыл дверь, все-таки немного чувствуя себя вором, и с легким чувством вины стал подниматься по крутой лестнице. Медленно. Он заметил, что у него появилась одышка.
Именно в тот вечер он впервые понял, что стареет. С физическими недугами приходил неминуемый конец последним иллюзиям юности. А одышка была физическим недугом, кто же станет отрицать.
Он запыхался. Сверху послышалась музыка. Что-то современное, но со скрипками. Значит, дома кто-то был или архитектор забыл выключить радио. Да еще и оставил включенным свет. А зимой запросто оставит включенным отопление при открытых окнах. С каждым годом жильцы становились все более расслабленными и наглыми. Даже не расслабленными, это было чистой воды равнодушие, которое Хофмейстер воспринимал как личное оскорбление, потому что сам никогда не мог себе его позволить. Потому что отказывался его себе позволять.
Одышка усилилась. На половине лестницы он остановился. Может, у него проблемы с сердцем? Может, нужно записаться на обследование, сделать кардиограмму или как там это называется? В любом случае как следует все проверить. Когда-то давно он курил сигары, но как только в животе у его супруги поселилась Иби, он немедленно бросил. Это не могло быть от тех сигар, это что-то другое. Какая-то другая, неизвестная болезнь была причиной его одышки.
Чем выше он поднимался, тем громче становилась музыка. Он уже мог разобрать слова, но не стал прислушиваться. Никогда еще пара ступенек не давалась ему с таким трудом. Значит, вот как начинается смерть, с одышки на лестнице. Просто шутка, вот что такое, оказывается, жизнь.
Хофмейстер шагнул в комнату, которая служила гостиной. Дверь была открыта. Стучать не пришлось.
Квартирант стоял за спиной Иби. Штаны у него были спущены до щиколоток.
Дочь Хофмейстера, без блузки и лифчика, лежала животом на кухонном столе, который он лично выбрал когда-то как идеальный стол для квартиры, которую нужно сдавать с обстановкой. Ее джинсовая юбка была задрана, и это слово надолго засело в голове Хофмейстера. Задрана. Задрана.
Картинка напомнила ему фильмы, которые передавали после полуночи некоторые развлекательные каналы. И еще эта музыка.
Все переживания по поводу одышки немедленно исчезли. Он мгновенно позабыл, что только что размышлял на лестнице о грозящей ему преждевременной кончине.
Целую секунду он стоял и смотрел на Иби. А потом сделал шаг вперед. Все еще тяжело дыша, левой рукой он схватил небольшой торшер, который когда-то купила его супруга в их собственную квартиру, но он не вписался в интерьер. Все, что не нравилось им самим, переезжало наверх.
Его дочь драли как животное. Подобную сцену ожидаешь увидеть на ферме, в хлеву. А не в самой дорогой части престижной улицы Ван Эйгхена.
В дыхании Хофмейстера послышался тоненький писк.
Он сильнее ухватился за торшер. Он не мог пошевелиться. Как будто трахали его самого, сильно и глубоко. Как будто эти резкие толчки предназначались не его дочери, а ему. Как будто это унижали его, домовладельца, хозяина этого дома, в его собственном доме. Вдруг он почувствовал боль во всем теле. Телу не хватало кислорода.
У него было странное ощущение, будто его разрывают. Чем дольше он смотрел на происходящее, тем больше убеждался в том, что это его самого сейчас имеет его квартиросъемщик, грубо и равнодушно. На, получи.
Наконец его услышали.
По крайней мере, его услышал постоялец. Парень развернулся, увидел хозяина своей квартиры и отпустил Иби. Его руки соскользнули с ее талии.
И тут архитектор сделал то, чего Хофмейстер не смог выдержать, — он неловко ухмыльнулся. Со спущенными до коленок серыми брюками. Он хихикнул, как будто это была шутка — неожиданная, но при этом забавная встреча. Веселенькая ухмылка так и застыла на лице архитектора. Да, немного неловко, но ведь ужасно смешно. Вот что было в этой гримасе. Весело, ему было просто весело.
Ни стыда, ни страха, только ухмылка.
Хофмейстер сильнее вцепился в торшер. Он сделал пару шагов к своему жильцу, посмотрел ему в глаза и ударил его как раз в тот момент, когда Иби отлепилась от стола, будто до нее только что дошло, что совокупление неожиданно преждевременно закончилось. Торшер обрушился на голову архитектора, до Хофмейстера как будто издалека донесся звук бьющегося стекла, а перед глазами поплыли круги, как бывает, когда резко встанешь. У него закружилась голова, но он не упал в обморок. За него это сделал его квартиросъемщик.