Хофмейстер показал на платье, которое она держала в руках. Он понятия не имел о его существовании. Довольно открытое, но она любила открытые платья. Да и погода позволяла так одеться.
— Тебе абсолютно все равно, — сказала она. — Ты что, не видишь, какое оно старомодное? Такого уже сто лет никто не носит. Да и вообще, я не могу. Я жирная…
Она посмотрела на него почти беспомощно, ошеломленная изменениями, которые случились с ее телом.
— Жирная? — удивился он. — Разве ты жирная?
«Она притворяется, будто вернулась к хозяину, — подумал он, — чтобы надеяться на освобождение, нужно сидеть на цепи. Для некоторых цепь и есть освобождение».
Он хотел пойти в комнату к Тирзе, но супруга его остановила.
— Йорген, — серьезно сказала она. — Они же нормально отнесутся к тому, что я здесь?
— Кто?
— Гости.
— Гости? Они тебя не знают.
— Вот и я об этом. Они не удивятся, кто я такая? Кто эта женщина?
— Я не думаю. Будет много народу. Никто и внимания не обратит. И вообще-то, ты мама Тирзы. Как ни крути. Ты всегда можешь так сказать. Если кто-то спросит тебя: «Что вы здесь делаете?», ты просто скажи: «Я мать Тирзы». Это очень достойная причина, чтобы присутствовать на ее празднике.
Она посмотрела на него. Взгляд, полный сомнений. Он ее не убедил. К тому же в руках у нее была одежда, которая вышла из моды и делала все еще ужаснее.
— Но я ведь ушла.
— Никто не отрицает. Но люди уже позабыли об этом. Они не помнят. У людей плохая память. Мало ли кто от кого ушел. И в нашей гимназии к такому относятся с большим пониманием. По крайней мере, ко мне тогда отнеслись с пониманием.
Он улыбнулся своим воспоминаниям. Учителя, которые звонили ему, когда его жена сбежала с любовью своей юности. Он никогда не забудет, насколько вежливыми они были, но при этом ненавязчивыми. Кроме них, никто другой не позвонил, по крайней мере ему.
Иби они отдали в гимназию Барлеуса, но впечатления у них были неоднозначные, так что они решили отправить Тирзу в гимназию Фоссиуса. В основном это решение принял сам Хофмейстер. Он считал Тирзу сверходаренной. Даже когда ей было одиннадцать месяцев и она делала свои первые шаги. Пять шажков, не больше того, но для него это уже называлось «она ходит». Он сообщал об этом всем: «Она уже ходит, удивительно раннее развитие, она очень ранняя». Особенно охотно он рассказывал это родителям детей примерно такого же возраста, не замечая, увлеченный собственным восторгом, что вызывает у них явное раздражение. Словечко «ранняя» как будто прилипло к его губам. Когда ей было всего пара месяцев, он часто подолгу, иногда минут по двадцать, стоял, склонившись над ней, и смотрел, как она спит. Раскинув ручонки. Иногда она улыбалась во сне. Даже мать Тирзы не понимала, на что же он смотрит. Что он там видел, в этом младенце.
Иби переселилась в собственную кроватку, теперь между ними спала Тирза. А если супруга ненадолго уезжала или поздно возвращалась домой, Тирза спала рядом со своим папой. Иногда ему приходилось довольствоваться маленьким уголком кровати, потому что Тирза любила раскинуться морской звездой, но он нисколько не страдал от этого. Эта кровать была ее кроватью.
Осторожно, почти с нежностью он отодвинул супругу в сторону.
Хофмейстер увидел, что Тирза закрыла дверь в свою комнату, он не хотел ей мешать, так что спустился проверить кухню. Он все подготовил. Можно было хоть сейчас подавать и поедать его угощения. Цветовая композиция выложенных суши и сашими была достойна профессионала, это не было похоже на домашнюю скучную стряпню. Как будто готовила служба кейтеринга. Вот как это выглядело.
Хофмейстер не допускал никаких случайностей. Нужно заранее предусмотреть все, что может пойти не так. Тот, кто оправдывается впоследствии, просто не подготовился как следует заранее к возможной роковой ошибке.
В саду он расставил факелы, четыре штуки. Когда стемнеет, он их зажжет.
Йорген Хофмейстер отправился в сарай и расставил по углам лопаты, бензопилу, газонокосилку и разные мелкие инструменты, чтобы освободить место для тех, кто захочет уединиться для тайного первого поцелуя. Он вышел из сарая и посмотрел на деревья. В саду у его родителей в Бетюве тоже было много деревьев, за которыми он, как их единственный ребенок, должен был ухаживать после того, как родителей не стало. Фруктовые деревья непременно нужно вовремя обрезать.
Он неторопливо пошел по траве назад к дому. Хофмейстер глубоко вдохнул, он был очень доволен. Праздник будет прекрасный. Все, как хотела Тирза.
— Это будет моя последняя вечеринка в этом доме, — сказала она ему. — Так что я хочу закатить огромный праздник. Хорошо, пап? Прямо праздник на весь мир.
— Конечно же, — сказал он тогда. — Но насколько огромный? Что значит «огромный»? И ты хочешь, чтобы я ушел, тебе так будет лучше? Может, мне уехать на выходные в Бетюве?
— Нет. — Она покачала головой. — Останься, пожалуйста. Тебе же всегда нравятся мои вечеринки?
Он кивнул.
— Да, — сказал он. — Очень нравятся.
Когда он вернулся на кухню, раздался звонок. Он подождал, вдруг дверь захочет открыть Тирза или его супруга. Но этого не произошло, и он сам отправился к двери. Дамы были слишком заняты, прихорашиваясь к празднику.
Это была Иби. С собой у нее была маленькая спортивная сумка, что немного расстроило Хофмейстера, потому что это означало, что она не останется надолго. Теперь она жила во Франции, примерно в шестидесяти километрах к северо-западу от Женевы.
Он обнял ее, неуклюже, немного неловко, сразу наступил ей на ногу, извинялся, что-то бубнил. Извинения тоже получились неловкими.
Он многого ожидал от своих детей, но от Тирзы он ожидал намного больше, чем от Иби. От Иби он ожидал многого, от Тирзы — всего. Так и было. Нужно называть вещи своими именами. Он ожидал от нее всего.
— Пап, ты меня задушишь, — сдавленно сказала Иби. — Отпусти.
Иногда он обнимался слишком отстраненно и официально, а иногда слишком активно. Ему было сложно найти верный баланс.
Он взял ее за плечи, отступил на шаг назад, но плечи не отпустил.
— Ты хорошо выглядишь, — сказал он, сам не зная, действительно ли он так считает, потому что даже не успел ее рассмотреть.
— Дел много. Сезон как раз начался.
Иби была почти на четыре года старше Тирзы. Она изучала физику, но бросила университет ради того, чтобы открыть во Франции пансион с завтраками. Когда он думал об этом, если он как следует задумывался об этом, если он позволял этой мысли проникнуть в свое сознание, его начинало мутить. Как можно бросить престижный факультет, науку, физику ради захудалой гостиницы? Иби встретила француза, и вместе они открыли этот пансион. Разумеется, это была его идея. Какой нормальный человек решится на что-то подобное?
Хофмейстер считал, что ее парень вовсе никакой не француз, хоть и с французским паспортом, а просто цветной полукровка, который по известному сценарию охотился за деньгами Иби. Он уже отнял ее честь, так что еще осталось? Хофмейстер давно решил, что больше не скажет по этому поводу ни единого слова. Эту битву он давно уже проиграл.
Когда она сказала, что бросает университет и физику, а вдобавок — как будто этого было недостаточно — еще и сообщила отцу и сестре о своих намерениях переехать во Францию, Хофмейстер решил обратиться к семейному консультанту, который направил его к психологу.
— Как можно променять физику на пансион с завтраками? Как можно предать науку ради того, чтобы заправлять чьи-то кровати? — несколько раз спросил он у него во время первого сеанса.
— Может, это делает вашу дочь счастливой? — предположил в конце концов психолог.
Хофмейстер ошеломленно уставился на этого предателя науки, этого шарлатана. Счастлива? То, что обе его дочери защитят докторские диссертации, было для него само собой разумеющимся, и это был минимум, абсолютно минимальный минимум. Он не был готов попрощаться с тем, что обязано было случиться в их жизни, да и ради чего? Ради краткого счастья? Плевать на него, на это счастье! Он цеплялся за самоочевидность успеха, за то, какой он представлял себе жизнь своих детей. Это была прекрасная, роскошная картинка, классическое видение, огромное и непрактичное, но прежде всего — величественное. Он вырастил их, чтобы служить науке, а не для того, чтобы перестилать простыни в пансионе с человеком сомнительного происхождения в роли хозяина заведения. Идеалы нельзя взять и променять на счастье. Он поднялся, молча пожал психологу руку и никогда больше к нему не возвращался.