Иби прошла на кухню. Она огляделась:
— Боже, ну ты и размахнулся опять. Сколько народу вы вообще тут ждете? И где Тирза?
— Наверху. Ты, возможно, уже слышала?
— Что?
— От Тирзы.
— Да что я слышала?!. О чем ты?..
— Что мама снова здесь. Она вернулась. Не знаю, надолго ли, но она снова тут.
— Вот как.
На Иби эта большая новость, похоже, не произвела впечатления. Хотя, возможно, это и не было такой уж большой новостью.
— У тебя есть что-нибудь попить? — спросила она.
— Конечно! — Хофмейстер тут же решил, что он негостеприимный хозяин и плохой отец. Он быстро открыл холодильник. — Что ты хочешь: пиво, вино, лимонад? У меня есть домашний лимонад, я сам сделал. Только лимоны, родниковая вода и немного сахара. Абсолютно натуральный. Как ты любишь.
— А молоко есть?
Он налил ей стакан молока. Она жадно выпила его до капли и вытерла рот тыльной стороной руки.
— Так ты слышала или нет?
— Что? — Она посмотрела на него так, будто сомневалась, все ли в порядке у него с головой.
— О маме.
— Да, я знаю, что она здесь. У меня должно быть по этому поводу какое-то мнение?
— Ну… — Он растерялся.
Должна ли она что-то думать по этому поводу? Хороший вопрос. А он сам что думает обо всем этом?
— Я не знаю, должно ли у тебя быть какое-то мнение, но, может, ты хочешь что-то про это сказать или… да, вдруг у тебя есть мнение.
— Это ваша жизнь.
Опять этот взгляд. Может, она просто устала после долгой поездки. Вышла из дома сегодня в жуткую рань, делала пересадку в Париже, добиралась с одного вокзала на другой в метро. Он так часто говорил ей: «Если у тебя есть багаж, возьми такси, я отдам тебе деньги». Но Иби считала, что такси — это сплошное расточительство, и очень оберегала свою независимость.
Теперь, когда он немного привык к присутствию Иби, он рассмотрел, что на ней надето. Камуфляжные штаны и футболка. Цвет ему не очень понравился.
— Как тут дела? — спросила она и поставила стакан на столешницу. — То есть в остальном. Как дела в остальном?
— В остальном? Очень занят. — Он тут же ополоснул стакан.
— Чем?
Он почувствовал ее злость, даже не злость, больше, чем злость, — ненависть. Невозможность простить, ненависть, которая продолжает пылать, даже когда все остальные давно обо всем позабыли.
— В издательстве.
Он не спросил, как дела у нее в пансионе. Об этой ее ночлежке он не проронит ни слова. Большей услуги он и не мог бы ей оказать. То, что он в конце концов осознал свое полное поражение и все-таки дал ей денег на открытие пансиона, он так и не смог вытеснить из памяти. В его памяти не было никаких белых пятен. Того, чего он больше не желал бы знать, того, что он пытался бы прогнать из головы и забыть. У него не получалось. Он помнил все. Так он думал. Работа историка заключается в селекции фактов, важных для будущих поколений, но при этом он обрекает другие факты на полное забвение. У того, кто не забывает совсем ничего, нет никакой жизни. В забвении будущее. Спустя полгода Хофмейстер бросил исторический факультет и начал изучать немецкий язык и криминологию. Он не умел ничего забывать. Именно поэтому он шарил в своем прошлом на ощупь, как слепой.
Тому, кто хочет игнорировать правду, нужна лишь плохая память. Terra incognita. Тогда можно отправиться в путешествие на поиски открытий в собственное прошлое как в неизвестную страну. В джунгли. К туземцам с котлом. Каннибалы приветствуют тебя, и, пока вода медленно греется, белые пятна перестают быть белыми пятнами, а становятся тем, чем были. Как будто в кино. И в конце концов ты понимаешь, кто ты такой, но в этот момент как раз закипает вода. У всего есть цена.
Она показала на его щеку:
— У тебя кровь.
— Я только что побрился.
Она оторвала кусочек бумажного кухонного полотенца и прижала к ранке. Так они и стояли на кухне, отец и дочь, неловкие, но близкие. Бесполезно отрицать, это и есть близость, то, что остается после неловких поспешных объятий в коридоре, в аэропорту, на парковке.
Он заметил в ее глазах тот самый, хорошо знакомый ему пронзающий холод, к которому он так и не привык и никогда не старался его понять. Он рассчитывал на прощение, потому что сам был готов простить, после того как замахнулся однажды своей когтистой лапой. Лапой хищника, лапой настоящего Хофмейстера.
— Ты счастлива? — спросил он, пока она медленно отклеивала от его щеки бумажку. Маленький клочок так и остался на месте.
Она посмотрела на него с удивлением, но с утрированным, не настоящим удивлением. Это были последние, упрямые остатки ярости.
— С каких это пор тебя интересует мое счастье, папа?
Он отступил на шаг назад.
— Конечно, меня интересует, все ли у тебя хорошо. Ты же моя дочь. У меня всего две дочери.
— «Все хорошо» и «счастлива» — разные вещи. Постой, я уберу бумажку. Там еще не все.
Он застыл, пока Иби царапала по его коже, чувствовал ее ноготь; он затаил дыхание и попытался вспомнить свою жизнь, когда у него еще не было дочерей, не было должности, когда он еще — и в этом ему пришлось себе признаться — парил во вселенной, как неуправляемый снаряд, когда он, помимо редактора, был только домовладельцем.
В тот день, когда Хофмейстер подписал в нотариальной конторе договор купли-продажи на этот дом, он решил сдавать верхний этаж, иначе ему пришлось бы туго, туго с деньгами, при его скромной зарплате. Как ни крути, дом был слишком большим и для него, и для семьи.
Сначала он сдавал этаж в основном командировочным, у которых были контракты на месяц или квартал. Мужчинам, которые целыми днями пропадали на работе, а вечером без сил падали на кровать, чтобы с утра снова спешно исчезнуть в идеально отглаженном костюме.
Этаж был обставлен дешевой, но удобной мебелью. Но особенно впечатляющим был вид из окон. Парк Вондела. Когда Хофмейстер показывал квартиру новым жильцам, он всегда гордо указывал на парк Вондела за окнами, как будто тот принадлежал ему самому. Его парк, его богатство.
Как только бизнесмен произносил: «Хорошо, я беру эту квартиру», Хофмейстер торопливо вытаскивал написанное от руки подобие контракта, который по желанию мог быть продлен каждый месяц.
— Если вы будете платить наличными, — говорил Хофмейстер при подписании контракта таким тоном, будто делал своим жильцам поистине уникальное предложение, — первого числа каждого месяца будете платить мне наличными, то получите скидку пять процентов.
Пять процентов скидки. Жильцы не отказывались.
Так что первого числа каждого месяца Хофмейстер взбирался по крутой лестнице наверх за квартплатой, которая чаще всего уже дожидалась его в небольшом конверте. Если нет, он терпеливо ждал, вел приятные беседы, делал метеорологические прогнозы — о погоде он мог говорить с особой страстью и удовольствием. И ждал. У него было много терпения. Пока жилец наконец не доставал портмоне и не отсчитывал нужную сумму.
Когда очередной командировочный собирался исчезнуть, у Хофмейстера всегда находилась причина не возвращать залог полностью, а если уж говорить совсем честно: вообще его не возвращать. Дырка на обоях, отвалившаяся дверная ручка, трещина на мраморе столешницы.
— Мне очень жаль, — вздыхал он, — но этого не было, когда вы въехали сюда три месяца назад. А мне теперь придется все ремонтировать. Неприятно об этом говорить, но ведь ремонт влетит мне в копеечку.
Не то чтобы у Хофмейстера были злые намерения, просто ему очень нужны были деньги, и он очень переживал из-за этого. От них зависело его будущее. А потом и будущее его дочерей. Что значит свобода, если тебе нечем за нее заплатить? Только богатые могли быть свободными, да и то не всегда.