Понятно, что она не могла схватить деньги и убежать, и время от времени нужно было поддерживать с жильцами вежливые беседы. Он вспомнил старые времена, когда ему самому приходилось выполнять эту неприятную обязанность. Но получасовой разговор — это уже не просто вежливая беседа, это уже половина ужина.
Он дважды подходил к двери, чтобы посмотреть, не идет ли она, как люди на остановке выглядывают, где же трамвай, который никак не приходит. Смешная идея, что это поможет. Что от выжидательного взгляда то, что никак не хочет появиться, наконец появится.
Напасть на нее не могли, она даже не переходила улицу.
Хофмейстер понимал все меньше и меньше. Его супруга пошла забрать Тирзу, которая осталась поиграть у подружки. Хофмейстеру не с кем было разделить тревогу. Он выключил Элгара, вышел в сад посмотреть на свою яблоню и попытался между веток разглядеть окна верхнего этажа, за которыми скрывался его квартирант, но ничего особенного он там не увидел. Только шторы, которые всегда висели там и никогда не нуждались в стирке. А за ними никакого движения. Был прекрасный вечер в самом начале октября. Ни единого шороха в кустах. Никто не кричал. Тишина. Полная тишина.
Он вернулся в гостиную, а что еще ему оставалось делать, и взял с дивана вечернюю газету.
Пару дней назад Иби исполнилось пятнадцать. Некоторые подарки до сих пор были выставлены на комоде. Хофмейстеры всегда делали так, когда у детей был день рождения. Подарочный стол, так они его называли. От традиции не отказались, хоть Иби и было уже пятнадцать. Развесили гирлянды с флажками. Хофмейстер развешивал их собственноручно, как когда-то сам ходил за квартплатой, целенаправленно и старательно.
Он уставился на подарки, на наручные часы, которые он подарил Иби, она его об этом попросила. Он выбрал хорошие, искал их несколько дней. Часы были дорогие, но он мог позволить себе подарить их пятнадцатилетней дочери. Он хотел купить такие, чтобы она наверняка обрадовалась, точно такие, как она хотела, те самые, чтобы хвастаться перед подружками.
Чуть дальше на комоде лежали брюки, за ними — настольная игра, правил которой он не понимал. Купальник. Две книги. Рисунок Тирзы, она нарисовала кораблик. Все остальное было уже убрано, съедено или находилось в активном использовании.
Тогда он решил позвонить в дверь. Ее не было слишком долго. Наверняка жилец — его звали Андреас, молодой архитектор из Германии, — забросал ее разными дурацкими жалобами, с которыми пару раз уже обращался к Хофмейстеру прямо на улице. На улице! Жильцов с хорошими манерами как будто вовсе уже не осталось. Конец цивилизации. Он чувствовал это, видел это и читал про это. Люди стали самоуверенными, он чувствовал эту самоуверенность в воздухе, как густой дым. Вот что чувствовал Хофмейстер, когда вечерами выходил прогуляться по парку Вондела. Смесь лени и самоуверенности захватила людей в городе, комбинация, которая пугала Хофмейстера, оставляла его за бортом, потому что он не мог примкнуть к этим людям, потому что в свое время понял, что самоуверенность была злейшим врагом глубоко укоренившегося в нем идеализма: дети должны жить лучше.
Противоположностью самоуверенности было помнить обо всем, что может пойти не так.
Он покачал головой, хоть его никто и не видел. Кому может прийти в голову досаждать пятнадцатилетней девочке дефектами и неисправностями в меблированных апартаментах?
Хофмейстер позвонил в дверь рядом со своей. Уверенно, но не слишком долго. Домовладелец должен всегда оставаться вежливым. Да, полы можно покрыть лаком, но на следующий год, да, это вполне возможно. Но не сейчас. Сейчас нужно экономить, иначе из финансовой независимости никогда ничего не выйдет.
А может, Иби побежала в магазин. Но ведь она прекрасно знала, что сначала должна отдать ему конверт? Она всегда была очень ответственной. Она знала важность ритуала. Она знала, как много это значит для ее отца.
Если Хофмейстер случайно оказывался дома днем в рабочий день, он тайком поднимался в квартиру своего постояльца. Не для того, чтобы за ним шпионить, а просто чтобы посмотреть, что там происходит на самом деле и с кем он имеет дело. Что за фрукт ему достался. Он открывал шкафы и ящики, но редко находил там какой-нибудь компромат. Максимум — порно, письма из налоговой или любовная переписка. Он быстро все просматривал. И был крайне осторожен. Но одно он понял четко: если у людей и есть тайны, они не хранят их в съемных квартирах.
Он позвонил еще раз. На всякий случай. Чуть дольше, но снова не слишком настойчиво. Это было бы невежливо.
И снова никакой реакции.
Он осторожно открыл дверь, все-таки немного чувствуя себя вором, и с легким чувством вины стал подниматься по крутой лестнице. Медленно. Он заметил, что у него появилась одышка.
Именно в тот вечер он впервые понял, что стареет. С физическими недугами приходил неминуемый конец последним иллюзиям юности. А одышка была физическим недугом, кто же станет отрицать.
Он запыхался. Сверху послышалась музыка. Что-то современное, но со скрипками. Значит, дома кто-то был или архитектор забыл выключить радио. Да еще и оставил включенным свет. А зимой запросто оставит включенным отопление при открытых окнах. С каждым годом жильцы становились все более расслабленными и наглыми. Даже не расслабленными, это было чистой воды равнодушие, которое Хофмейстер воспринимал как личное оскорбление, потому что сам никогда не мог себе его позволить. Потому что отказывался его себе позволять.
Одышка усилилась. На половине лестницы он остановился. Может, у него проблемы с сердцем? Может, нужно записаться на обследование, сделать кардиограмму или как там это называется? В любом случае как следует все проверить. Когда-то давно он курил сигары, но как только в животе у его супруги поселилась Иби, он немедленно бросил. Это не могло быть от тех сигар, это что-то другое. Какая-то другая, неизвестная болезнь была причиной его одышки.
Чем выше он поднимался, тем громче становилась музыка. Он уже мог разобрать слова, но не стал прислушиваться. Никогда еще пара ступенек не давалась ему с таким трудом. Значит, вот как начинается смерть, с одышки на лестнице. Просто шутка, вот что такое, оказывается, жизнь.
Хофмейстер шагнул в комнату, которая служила гостиной. Дверь была открыта. Стучать не пришлось.
Квартирант стоял за спиной Иби. Штаны у него были спущены до щиколоток.
Дочь Хофмейстера, без блузки и лифчика, лежала животом на кухонном столе, который он лично выбрал когда-то как идеальный стол для квартиры, которую нужно сдавать с обстановкой. Ее джинсовая юбка была задрана, и это слово надолго засело в голове Хофмейстера. Задрана. Задрана.
Картинка напомнила ему фильмы, которые передавали после полуночи некоторые развлекательные каналы. И еще эта музыка.
Все переживания по поводу одышки немедленно исчезли. Он мгновенно позабыл, что только что размышлял на лестнице о грозящей ему преждевременной кончине.
Целую секунду он стоял и смотрел на Иби. А потом сделал шаг вперед. Все еще тяжело дыша, левой рукой он схватил небольшой торшер, который когда-то купила его супруга в их собственную квартиру, но он не вписался в интерьер. Все, что не нравилось им самим, переезжало наверх.
Его дочь драли как животное. Подобную сцену ожидаешь увидеть на ферме, в хлеву. А не в самой дорогой части престижной улицы Ван Эйгхена.
В дыхании Хофмейстера послышался тоненький писк.
Он сильнее ухватился за торшер. Он не мог пошевелиться. Как будто трахали его самого, сильно и глубоко. Как будто эти резкие толчки предназначались не его дочери, а ему. Как будто это унижали его, домовладельца, хозяина этого дома, в его собственном доме. Вдруг он почувствовал боль во всем теле. Телу не хватало кислорода.
У него было странное ощущение, будто его разрывают. Чем дольше он смотрел на происходящее, тем больше убеждался в том, что это его самого сейчас имеет его квартиросъемщик, грубо и равнодушно. На, получи.