Хофмейстер так и стоял с пакетом в левой руке и смотрел на высокого парня с дурацкой вмятиной на лбу. Уверенность, которую излучал этот человек, которую излучали теперь так много разных людей, дикая самоуверенность, отсутствие былых поражений, наглость, с которой они претендовали на все, что только можно, их мысль о том, что все на свете можно купить или снять в аренду, даже его дочь, вот что он почувствовал. Когда Хофмейстер еще учился в средней школе, одна монахиня сказала ему, что человечность — это вопрос ничтожности. Чем больше ты признаешь собственную ничтожность, тем больше в тебе человечности. Они больше не знали ничтожности, эти люди, они давно позабыли о собственной ничтожности. Они подняли против нее восстание, но им предстояло заплатить за это большую цену. Без ничтожности было нельзя.
— Дело не в том, были ли вы первым или восьмым, — сказал Хофмейстер, — вы были самым старшим. Вот в чем все дело.
Пакет зашуршал у него в руке.
— Это была ее инициатива, — сказал архитектор. — Я еще сказал ей: «Разве это разумно? Мне нечего тебе предложить». Но она не хотела ничего слышать. В наше время они быстро взрослеют, господин Хофмейстер. Все раньше. Все начинается раньше и раньше заканчивается. Ваша дочь вам не принадлежит. Это вы так думаете. Вы надеетесь. Но это не так. Однажды вы это поймете. Она искала того, кто мог бы ее выслушать. Она искала кого-нибудь, кому могла бы все рассказать. У нее дома все, видимо, были слишком заняты другими вещами. Ну а потом знаете, как бывает… Где одно, там другое. Она искала — простите, что мне приходится говорить это вот так, вам прямо в лицо, — она искала близости.
Он снова сел за стол. Как будто сказал все, что хотел сказать. Как будто он принимал участие в каком-то конгрессе и вставал, чтобы указать выступающему на некоторые ошибки в его докладе.
Хофмейстер сделал глубокий вдох. Чтобы успокоиться, ему всегда нужно было глубоко подышать, это всегда помогало. Но чем глубже он дышал, тем сильнее чувствовал боль в груди.
— Как давно это уже продолжается? — спросил он наконец, когда в легкие попало хоть немного воздуха.
— Пару недель, от силы пару месяцев. Господи, я не запоминал дату, у меня полно других забот помимо вашей дочери, господин Хофмейстер.
Хофмейстер втянул носом воздух как раненый зверь.
Потом он кивнул. У него не было больше вопросов. Он все знал. У архитектора было полно других забот.
Он еще постоял немного, просто для проформы. Он хотел посмотреть, как постоялец возьмет деньги. Он хотел присутствовать в момент, когда этот человек положит в карман деньги, которые здесь от него больше не пожелали принять.
Но ничего не произошло, и тогда он сказал:
— Возьмите деньги.
Квартирант глянул на конверт, подвинул его к себе и убрал в карман с легкой улыбкой.
На этом все, что случилось сегодня, закончилось. Все прошло. Хофмейстер сделал то, что должен был сделать.
— Мне жаль вас, — сказал архитектор.
— О чем вы? — Хофмейстер уже собрался уйти, но обернулся.
— Я вам сочувствую. Я бы очень хотел обнять вас. Потому что на самом деле я вас понимаю. Я хотел бы положить руку вам на плечи и сказать, что во всем этом нет ничего страшного, что с ней все будет хорошо. С Иби. Она молодая, симпатичная, умная, сексуальная, вы простите меня за это слово, но в наши дни для женщины это тоже важно, а она такая, этого в ней хоть отбавляй. И она знает об этом, она отлично это знает. Она ведь такая хитрая. С ней все будет хорошо, правда. Вы же сами это замечали? Насколько она секси, и как она играет этим, чтобы свести нас с ума.
Хофмейстер внимательно выслушал список достоинств своей старшей дочери. И про себя даже слегка улыбнулся, потому что у него было четкое ощущение, что он безвозвратно сходит с ума.
— Мне? — переспросил Хофмейстер, когда перечисление достоинств закончилось. — Вы сочувствуете мне?
— Я не единственный, кто так думает. Мне помогли понять это другие люди. Благодаря им я взглянул на вас по-другому. Я увидел не только строгого домовладельца, но и человека, человека со слабостями, с историей, с прошлым, такого, кого можно понять. «А, — говоришь сам себе в такие моменты, — так вот почему он так поступает». Все можно понять.
Пакет с трусиками Иби почему-то становился все тяжелее. Как будто в нем было что-то железное или килограмм мяса. Хофмейстер снова вернулся на шаг от двери в сторону стола. Его все еще не отпускало слово «сексуальная». Он никогда не смотрел так на своих детей.
— О чем вы? — спросил он. — Что значит «другие люди»?
— Как я и сказал.
— Что вы сказали?
— Что другие люди тоже вам сочувствуют.
— Кто? Кто эти другие люди? Я должен знать этих людей?
— Например, ваша собственная дочь. Иби. Она тоже вам сочувствует. Она не только стыдится вас, она вам и сочувствует. Она сама мне рассказала, она ведь приходила сюда не только ради секса. Она хотела поговорить.
Если бы в комнате был еще один торшер, Хофмейстер снова ударил бы архитектора по голове. Бил бы его сильно и долго.
Но торшера больше не было. И сейчас он понимал, что делает. Он владел собой.
— Ты пытаешься их защитить, — сказал Хофмейстер, сам не понимая, к кому он вообще обращается. — Так, как только можешь, потому что защитить их по-настоящему у тебя не получится, но ты пытаешься. А потом однажды они встречают кого-то вроде вас. Так все и происходит. Очевидно. И тогда ты возвращаешься, ты возвращаешься назад в прошлое и думаешь: где же я ошибся, что я проглядел, что я должен был сделать по-другому? Неужели вы ни разу об этом не подумали, неужели эта мысль никогда не приходила вам в голову? Что она ребенок. Вы никогда не думали: она же ребенок? Ребенок человека, у которого я снимаю квартиру.
Архитектор покачал головой.
— Но она не ребенок, — сказал он. — Она давным-давно перестала быть ребенком. Ребенка в ней меньше, чем в нас с вами, вместе взятых. Знаете, что она мне сказала? «Секс с мальчиками моего возраста такой неловкий. А неловкий секс — плохой секс». Да, я тоже не поверил своим ушам. Неловкий секс — плохой секс. Ну, меня она неловким не считала. — Архитектор хихикнул.
Хофмейстер уставился на него как на манекен в павильоне ужасов парка аттракционов, который вдруг оказывается настоящим, а не просто восковой куклой, которая пугает посетителей, нет, вопреки всем ожиданиям, это оказывается настоящий труп. Что-то, что когда-то было живым, но жизнь давно из него испарилась.
— Она копит деньги, — сказал архитектор. — И я время от времени помогал ей. Потому что это ее самая большая мечта. То есть большая, но не единственная, как мне кажется. Она все готова отдать ради этого, как часто бывает у людей в этом возрасте.
— Копит? На что? — Хофмейстер спросил это автоматически, даже не задумавшись. Свое тело он еще контролировал, но голос уже нет.
— Она хочет увеличить грудь. Говорит: «Я же совсем плоская». Но это и в самом деле так. У нее грудь как у мальчика. Она потеряла надежду, что природа еще возьмет свое, так что она копит на операцию, как я уже вам сказал. Время от времени я давал ей какие-то деньги. Иногда полтинник, иногда сотню. Кому-то это может показаться смешным, но для нее ведь это действительно вопрос жизни и смерти. Сиськи… Нет, она совершенно необыкновенный ребенок, она смелая юная женщина, которая знает, чего она хочет. Вы можете гордиться ею. Вы и гордитесь ею, я знаю. Как и я. Мы оба ею гордимся.
Хофмейстер вышел, не говоря ни слова, спустился по лестнице, зашел в свой собственный дом и сразу же прошел на кухню. Он был, кем же он был?.. Он больше не мог вспомнить, кто он такой. Или нет, он все-таки это знал, он был сплошным ходячим несчастьем. Несчастьем из костей, мяса и капелькой мозга.
На кухне на табуретке стояла Тирза и что-то искала в кухонном шкафчике.
— Что ты ищешь? — спросил он.
— Что-нибудь поесть.
— Мы сейчас будем ужинать.
Он положил пластиковый пакет на столешницу, достал трусики и убрал пакет под раковину, где хранились все пустые пакеты.
— Почему ты злишься, папа? — спросила Тирза, сползая с табуретки.