Люди не уходят просто так, у них всегда есть причина. И для того, чтобы вернуться, тоже нужна причина. Нельзя спустя три года возникнуть на пороге просто так. Если это просто внезапный порыв, то во что же превратится остаток их жизни?
Он должен был прямо спросить ее, зачем она пришла. Он на минуту задумался, не сказать ли ей: «У тебя что-то срочное? Мне нужно проверить духовку».
Она не закрыла за собой входную дверь. Хофмейстер посмотрел ей через плечо на улицу.
— Как ты сюда добралась? — спросил он, сделал шаг вперед, обошел ее, вдохнул ее запах, сделал еще пару шагов и оказался на пороге снаружи.
Он посмотрел налево, посмотрел направо. Никого. Как будто он ожидал увидеть там ее любовника, который послушно остался ждать ее, отправившуюся на разведку. Голубоглазый красавец. Юный. Тип, для которого страсть была неудобством, из-за которого ему постоянно досаждали окружающие. Хофмейстер знал таких типов, они являлись к нему в снах, чтобы втиснуться в историю его жизни: другие мужчины, которые всегда оставались невидимыми, но всегда были где-то поблизости, каждую секунду каждого дня.
Вдалеке на углу чей-то ребенок играл с теннисным мячом. Никаких любовников. Никаких школьных поклонников. Просто вечер в начале лета. Самый обычный. Он обещал тепло, жару и влажную духоту, специально для любителей лета. Хофмейстер лето не любил.
— На такси, — сказала она.
Тогда он снова зашел в дом и запер за собой дверь. Поднял с коврика рекламную листовку. Что ей тут понадобилось? Чего она потребует? Дочери стали слишком взрослыми. Они были уже ничьи. У них даже завелись кавалеры, о которых они очень серьезно говорили и еще серьезнее размышляли. Мальчишки, с которыми они на полном серьезе собирались пустить под откос свою жизнь. Он даже пару раз заставал их за разговорами о помолвках, и это было не в шутку. Кольца и прочая мишура. В брак как в омут с головой. Для них это был нерушимый институт, который не могли разрушить никакие войны. Разве что атомный взрыв.
Но в глазах супруги вовсе не было ничего такого, чего он опасался. Она смотрела на него приветливо, почти с нежностью. Она не злилась, не держалась на расстоянии, может, она даже не собиралась ничего требовать. И он не мог делать вид, что не замечает этого, — она была как будто чем-то растрогана.
Может, она вспомнила свое прошлое, предположил Хофмейстер. И думала сейчас: «Боже, неужели я прожила тут столько времени? И это тот самый мужчина, с которым я провела почти два десятка лет, пусть с перерывами, но все равно? И это была моя жизнь?» Она видела что-то принадлежавшее только ей, но сама не понимала что же.
Это видение вызвало у Хофмейстера желание хихикнуть. Хохотать громко и долго, чтобы освободиться от напряжения, с которым он никак не мог справиться. Неловкость сначала вытекает в неловкий смешок, потом в тишину, потом переходит в секс, а потом снова становится тишиной. Смех, который должен был перекрыть все это и даже затмить собой прошлое, так и не случился. На лице Хофмейстера не появилось и улыбки.
Сейчас, когда спустя столько лет мать его детей опять оказалась перед ним, он вспомнил рождение Тирзы. Как он ждал тогда в больнице. Свободных одноместных палат не нашлось. В ту ночь сразу с десяток беременных женщин вздумали родить одновременно. Ранним утром он уехал домой. Он не смог. Испугался крови и сбежал. Дома он собрал колыбельку и ждал звонка из родильного отделения.
— Ты издалека? — спросил он.
— С вокзала.
Соседи кинулись рьяно осуждать ее уход. Осуждали его несколько месяцев. Их было не остановить. Прогрессивные люди, ненавидящие империализм, не могли отказать себе в удовольствии перемыть косточки своему ближнему. Из чувства собственного достоинства он изо всех сил бросался защищать ее, когда сплетни застигали его в мясной лавке, овощном магазине или просто на улице. «У нас давно не ладилось, — говорил он. — Для детей так будет лучше». Хофмейстер пытался представить все так, будто это случилось исключительно ради их общего блага. Он облачил исчезновение своей супруги в мягкую иронию. А если люди спрашивали, не тяжело ли без мамы девочкам, он с улыбкой отвечал: «Большая часть ее гардероба осталась у меня в шкафу, так что скоро она наверняка снова появится в жизни своих детей».
Но она так и не появилась, несмотря на гардероб. До этого самого вечера, шесть дней назад.
Она все еще неплохо выглядела, как ему показалось. Меньше косметики. Загар был сильнее, чем обычно, как будто она не вылезала из солярия.
— Я что, не вовремя? — Она задала этот вопрос без малейшей издевки в голосе.
Он снова посмотрел на чемодан. Чемодан тоже неплохо сохранился. За столько-то лет.
— Я готовил ужин, но не могу сказать, что ты не вовремя. То есть что значит — не вовремя?
Она сделала шаг в его сторону, как будто хотела обнять. Но у них получилось только рукопожатие. Довольно крепкое.
— Я все думала, как тут у тебя дела, — сказала она. — И у Тирзы.
Когда она произнесла ее имя, на губах у нее появилась легкая грустная улыбка. Когда он услышал имя своей младшей дочери, то весь сжался, будто его ударили по спине хлыстом.
Тирза. Как там Тирза?
Вот что ее растрогало, и Хофмейстер сразу это увидел. Она ушла от них, но явно скучала. В ее жизни не хватало одной важной части. Она не могла наблюдать, как взрослеют ее дочери. Подростковый возраст своей младшей девочки она знала только по чужим рассказам, а может, и этого у нее не было.
А сейчас, когда она оказалась лицом к лицу с этой девочкой, все встало на свои места.
Она отпустила его руку.
Хофмейстер незаметно вытер ладонь о брюки. Он не любил чужой пот. Это было чересчур интимно. Чем более неуязвимым казался другой человек, тем проще Хофмейстеру было превратиться в хищника. Если он чему и научился в своей жизни домовладельца, так это умению не позволять себе воспринимать жильца как человека. Люди делают тебя слабым. С ними начинаешь соглашаться, говоришь: «Конечно, я все отремонтирую, разумеется, я куплю новую кровать, без проблем. Еще и новый шкаф, а почему бы и нет?» Хофмейстер сдавал свой верхний этаж меблированным. Меблировка давала ему право в случае необходимости возможность выставить неугодного жильца без особой юридической волокиты. Уже только поэтому жилец не имел права быть человеком, потому что иначе в тебе вдруг непрошенно, словно икота, возникала чувствительность, не позволяющая выставить жильца совершенно безжалостно. Эта слабость, он терпеть не мог эту слабость. Он ненавидел слабость.
Пот супруги был потом уязвимого человека. Поэтому надо было стереть его с себя немедленно. Хофмейстер обернулся, как будто ожидая, что у него за спиной стоит Тирза, но ее там не оказалось. Она была наверху, у себя в комнате и опять болтала по телефону. А может, ушла на кухню, притаилась там и подслушивала их разговор. Как настоящая шпионка. Он снова подумал о тех днях и долгих часах перед ее рождением. Ничего удивительного, что рождение Тирзы запомнилось ему намного лучше, чем появление на свет их старшей дочери. Он помнил даже лицо гинеколога. Того самого, кому он потом принес в подарок бутылку вина, дорогую, он выложил за нее почти тридцать гульденов. В одной руке у него была дорогая бутылка, а другой он держал Тирзу. «Вот и она», — представил он свою дочь и показал доктору помятого младенца с клочками темных волосенок, как у большинства новорожденных. Тирза появилась на свет сильно помятой, и прошло очень много времени, пока все складки расправились. Гинеколог взял подарок и пожелал молодому отцу большого счастья. А потом добавил: «Тяжелые роды часто приносят красивых детей, необыкновенных детей». И при этом посмотрел так, будто выдал профессиональную тайну.
— У нас все хорошо, — сказал Хофмейстер.
На одной руке у него висело полотенце, другой он сжимал рекламный проспект, который уже успел сложить несколько раз, а потом сунул его в задний карман брюк.