После ужина он отдал ключи от машины парнишке, который должен был перенести их багаж в хижину. Но через пару минут тот вернулся. Он не смог открыть багажник.
— Я боюсь, что замок забился песком и пылью, — сказал он. — Мы завтра его промоем. Но я боюсь, вам придется провести эту ночь без вашего багажа. Это проблема? Вам что-то нужно?
— Нет, — сказал Хофмейстер. — Это совсем не проблема. Нам ничего не нужно.
Молодой француз проводил их к домику. Хижины были расположены на большом расстоянии друг от друга. Идти нужно было осторожно. Дорожка была обозначена камнями, но освещения тут почти не было. Кругом песок и пыль.
— Осторожней, — предупредил француз. — Обычно наши гости приезжают засветло.
Хижина оказалась такой, как и предполагал Хофмейстер. Кровать, вентилятор, аэрозоль от насекомых и душ.
— Если хотите, можете спать на крыше, — сказал француз. — Там достаточно одеял. Многие любят спать под звездным небом. Удивительные впечатления. Настоящий аттракцион.
Они обошли хижину, с другой стороны действительно оказалась лестница.
Девочка осталась в домике.
Хофмейстер кивнул.
— Вы давно здесь? — спросил он.
— Уже года три, — ответил француз. — На самом деле мне уже пора бы и уезжать. Но я никак не могу расстаться с пустыней. Не отпускает, знаете. Как будто зависимость.
Они оба посмотрели наверх, на крышу хижины, на постель там. «Не могу расстаться». С одной стороны, в этом было что-то знакомое Хофмейстеру, с другой — нет. Что же такого было в этом месте, которое не отпускало людей?
— А как вы тут оказались? — спросил Хофмейстер.
Француз улыбнулся:
— Хотел поменять обстановку. — Он замолчал, как будто ждал других вопросов. А потом сказал: — Ну что ж, я вас оставлю. Завтра мы вымоем вашу машину, и, надеюсь, вы получите свой багаж. А потом сообщите нам, на какие экскурсии захотите поехать.
Хофмейстер вернулся обратно в хижину. Он вымыл руки.
Вода была неожиданно горячей.
— У нас нет зубных щеток, — сказал он. — Наша единственная зубная щетка до сих пор в багажнике, а багажник не открывается. Но это ведь не страшно, правда?
Он разделся и повесил вещи в маленький шкаф.
— Ты хочешь остаться в этом? — спросил он. — Раз у нас нет твоей новой ночнушки? — Он показал на ее спортивные брюки и футболку.
Ребенок кивнул. Она не возражала.
Он посмотрел вокруг. Телефона в домике не было. Здесь было все, кроме телефона. Он достал свой мобильный телефон. Но тут не было сети.
Он остался стоять в трусах, потом откинул одеяло на кровати, но тут ему как будто что-то пришло в голову.
— Может, ты хочешь спать на улице? — спросил он. — На улице. На крыше? Чтобы смотреть на небо. Звезды?
Он показал на потолок, как будто боялся, что она его все-таки не понимает.
— На крыше? — спросил он еще раз.
— Да, — кивнула она. — На крыше.
Немного напуганный этим ответом, он с ребенком отправился за хижину, к лестнице. Песок неприятно колол босые ноги. Он не знал, что ей этого захочется. Спать на крыше. А с другой стороны, почему бы и нет. Это же приключение. Аттракцион. Может, Тирза тоже так делала.
— Лезь ты первая, — сказал он. — Если будешь падать, я тебя поймаю.
Девочка стала медленно подниматься по лестнице. На полпути она остановилась и посмотрела вниз.
— Давай же, — подбодрил ее Хофмейстер и подтолкнул под попу, испугавшись, что она может неожиданно запаниковать от высоты.
Подниматься оказалось намного тяжелее, чем он ожидал. Хлипкие суставы, слабые мышцы, тело в распаде.
Без одеял на крыше оказалось неожиданно холодно. Ночи в пустыне были прохладными.
Он натянул одеяло на себя и хорошенько закутал ребенка.
Девочка все равно дрожала.
— Иди сюда, — сказал он. — Я тебя согрею.
Он обнял Каису и стал смотреть на небо. Звезды. Точно как ему обещали. «Красиво, — подумал он. — Но почему это красиво? Об этом кто-то договорился? Или все люди решили, что это красиво, не сговариваясь?»
Сон никак не шел, хотя Хофмейстер весь день был за рулем и очень устал. Через некоторое время он заметил, что и девочка тоже не спит.
Она лежала с открытыми глазами.
Как и он. Она смотрела на небо или спала с открытыми глазами?
Людям непременно нужно смотреть на небо? В этом был смысл аттракциона? Специально придуманного для западного человека, чтобы тот тоже узнал, что же это такое, открытое небо?
— Каиса, — позвал он. — Ты спишь?
Никакого ответа.
— Тебе холодно? — спросил он. — Каиса?
Ответа снова не последовало. Он почувствовал что-то у себя на щеке. Рука. Рука Каисы.
Она гладила его, так ему показалось. Она положила руку ему на лицо. Но ее голова неподвижно лежала на подушке.
Он не шевелился. Рука осталась у него на лице.
Тишина. Тишина и темнота. Вот чем была пустыня ночью. Время от времени они слышали ветер.
— Знаешь, что было с Тирзой, — тихо сказал он. — Знаешь, что это было? — Ему не нужно было шептать, но он все равно говорил шепотом. Здесь было так тихо, что его голос был слышен далеко вокруг. — Она была похожа на меня. Вот в чем было дело. Она была… Она была…
Рука медленно двигалась по его лицу, как будто рука слепого. Рука не гладила его, а искала. Но что искала эта рука, рука Каисы?
— Я зашел в гостиную… — сказал он шепотом. — В гостиную, которая принадлежала еще моим родителям, а там лежала она. На столе. Тирза. Она не слышала меня. И он тоже меня не слышал. Это так шумно, Каиса, секс — это столько шума, и поэтому он так неприятен для посторонних. Этот шум. Эти звуки. Один сплошной шум.
Рука на лице Хофмейстера не останавливалась. Она трогала его рот, его уши, его нос. Она изучала все.
— На самом деле я хотел тут же уйти. На кухню. Я там что-то делал. Уже не помню, что именно. Наверное, пил вино. Итальянский гевюрцтраминер. Но я остался. Я так удивился, что она меня не услышала. И остался там, и я смотрел. Это было так бездушно, без капли любви, Каиса. Я вдруг это увидел. Насколько это было бездушно. Как…
У него пересохли губы. Ему хотелось пить, но он не взял с собой на крышу воды и слишком устал, чтобы за ней спуститься, чтобы идти и искать в домике бутылку воды.
Рука остановилась у него на носу. Нельзя сказать, чтобы это было неприятно. Она была приятная, эта рука. Нежная.
— В сексе нет любви, — прошептал он. — Вообще, всегда, при любых обстоятельствах, я так думал. И я увидел. Это не должно было меня удивить, но все-таки я удивился. То есть зверям ведь неведома любовь, они знают разве что страсть. Животную страсть. Они чувствуют ее, как голод, жажду, усталость. И я подумал: что здесь происходит? Что тут вообще происходит? Мою дочь хорошенько имеют, вот в чем тут дело, вот что тут происходит. И эти слова, что ее хорошенько имеют, они застряли у меня в голове, стали кружить по ней, они засели в ней, как… как молитва, Каиса. «Ее отымели, — думал я, — ее хорошенько имеют, вот что моя дочь получает от жизни». И я посмотрел на его задницу, на задницу Мохаммеда Атты, и я подумал: до чего она белая. До чего же белая задница у цветного темного парня. Надо же, как забавно. Белая задница. Я стоял там, у камина, я смотрел, как она двигается назад-вперед, эта задница. Как в кино. Я мог бы уйти, как и пришел, тихо и осторожно, но я не ушел. Я не мог пошевелиться. Я стоял там и смотрел на эту белую задницу.
Рука теперь лежала у него на щеке. Пальцы словно играли на ней, как на пианино. Он подумал: она меня щекочет. Мне щекотно.
— Каиса, — шептал он, — ты не представляешь себе, как я стоял там. Мне казалось, это были долгие минуты, но это были какие-то секунды, а они казались мне минутами, часами, как будто прошло полжизни. И хоть я ничего не говорил и ничего не делал, они меня вдруг увидели. А может, услышали. А может, почуяли что-то. Но как бы то ни было, Мохаммед Атта повернул ко мне голову. И тут я подумал: ведь все это уже случилось со мной однажды. Неужели я настолько старый, что теперь все со мной должно случаться по два раза? А Тирза тоже увидела меня и сползла со стола. Она даже не была совсем раздета. Она была… Она была наполовину раздета, даже совсем не раздета вообще-то. И я тогда подумал: почему на моем обеденном столе? Обеденный стол — это стол, за которым люди едят. Слово говорит само за себя. За ним едят. Я подумал: Мохаммед Атта, ты отнял у меня все мои деньги, а теперь ты отымел мою дочь на моем же столе, на обеденном столе, который принадлежал еще моим родителям. Да, они в последние годы даже не открывали мне дверь, но это другая история.