Самое страшным было даже не это. Физические травмы ещё можно преодолеть с чьей-то помощью. Психологические увечья можешь вылечить только ты сам.
В хороших историях игроки, получившие тяжелую травму, становятся тренерами-чемпионами, или скаутами-чемпионами, или экспертами-аналитиками-гребаными чемпионами. У всех всё отлично, несмотря на пережитые увечья. Подумаешь, сломались колени. JUST DO IT!
Внимание, уберите детей от экранов. Минутка разочарования. Вместо всей этой сладкой хрени я просто начал пить. Простите. Верните детей, если они ещё не спят.
Вместо символа нации, уверенного в себе парня с белоснежной улыбкой, я вдруг стал угрюмым и агрессивным калекой. Дерьмовый вид, дерьмовый характер, этакий злобный горбун в кресле-каталке. Из Капитана Америки я превратился в гребаного Дедпула, только вот с регенерацией вышла какая-то хрень, и теперь я не мог никому надрать зад, даже если очень этого хотел.
Догони меня, если сможешь.
Но у меня была причина. И она всё ещё со мной. Помните, я говорил, что слышу этот хруст, когда засыпаю? Так вот.
С того самого момента я слышу его постоянно. Этот сраный звук - единственное, что я увёз с собой на память из России.
А ведь мог обойтись балалайкой.
Мимо крыльца, на котором я сижу в этом долбаном кресле-качалке, проезжает грузовик Сэма из бакалейной лавки - и я слышу, как его двигатель хрустит. Собака за соседским забором - шизанутое создание, с которого неплохо было бы содрать шкуру и отдать остальное корейцам, явно лает - но я слышу лишь, как противный, глухой, отрывистый хруст вырывается из её пасти. Весь мир звуков стал моими коленями, неудачно принявшими на себя вес моего тела. Почтальон, приносящий газеты; герои сериалов, скачанных на ноутбук; любимый рэпер, подмявший под себя черный мир - все они, словно чипсы в рекламе, которую вам покажут в перерыве финального матча. Я даже придумал специальное выражение на этот счет.
Весь мир хрустит по швам.
Через двадцать минут придёт сиделка. Родители побоялись отдавать меня в лечебницу - думали, что я сломаюсь. Теперь я живу в этом доме, и даже могу гордиться собой - ведь я сам его купил, на последние заработанные деньги. Она придёт, чтобы приготовить мне ужин и уложить меня в постель. Но перед этим она будет сидеть со мной на крыльце и вязать свой шарф бело-сине-жёлтого цвета. Когда она вяжет, я слышу, как хрустят спицы в её руках.
Её внук болеет за «Гэлакси». Ему десять, и они оба даже не подозревают, что я был звездой этого гребаного клуба.
Она приносит вязание с собой и оставляет его вместе со спицами на столике, уходя на кухню. Впервые за семь лет я самостоятельно сползаю со своего кресла-качалки на деревянный пол, и эта боль сводит меня с ума. Кажется, что я в кинотеатре в каком-то гетто, где вокруг меня сидят десять тысяч негров, жрущих поп-корн.
Мир хрустит.
Я доползаю до стола и приваливаюсь к нему, жадно хватая ртом воздух. Его сейчас даже меньше, чем тогда, жарким днем в Казани. Еще одно, самое последнее усилие, и эта осень вдруг играет яркими красками: сквозь привычную серость внезапно пробиваются желтый, оранжевый и красный, да, много, много красного, багрово-красного цвета, толчками выплескивающегося на плечо, и на грудь, и на бело-сине-желтый шарф, который теперь уже безнадежно испорчен, и на деревянный пол, собираясь в липкую темно-красную лужу с потрясающе аккуратными краями, на которую я сползаю медленнее, чем хотелось бы, осознавая, что это не она вдруг становится холодной, а просто я перестаю чувствовать тепло.
Последнее, что я слышу, прощаясь с реальностью - этот тот самый звук. Последнее, что я чувствую - облегчение. Он уходит вместе со мной.
И наступает долгожданная тишина.