Метафорически емкое название дал Юрий Бондарев роману «Выбор» (впрочем, как и всем предыдущим крупным произведениям). Его герой художник Васильев свой главный выбор в жизни сделал. Писателя занимает жизнь Васильева в искусстве, осложненная в последнее время нравственным и творческим кризисом. Это образ сложный, ибо в нем как раз и сосредоточен клубок нравственно-философских идей произведения, в нем и происходит Драма борющейся души, традиционная для русской классической литературы, он и бьется над вопросом: что же есть выбор двадцатого века, в чем он, каков он?..
Угнетенное состояние, в котором мы застаем Васильева, все время приходит в противоречие с эпикурейски-праздничным разливом жизни за стенами мастерской, квартиры, гостиницы, Бондарев рисует ее щедрою кистью и с наслаждением. Пожалуй, он не упускает ни одного подходящего случая, чтобы показать торжество этой внешней и общей для всех жизни. И особое место в этой живописной панораме занимает Замоскворечье, которое у Бондарева прекрасно в любое время года. Он пишет его с таким лирическим самозабвением, с такою ностальгической верностью, будто впервые объясняется в любви. Мы помним Замоскворечье по роману «Тишина», помним с его тихими переулками, обжигающим декабрьским морозом, инеем, солнцем, сверкающим чистейшей белизной снега… Мы увидели его тревожной, опасной осенью 1941 года. Теперь же, сопровождая Илью Рамзииа, своего друга детства, к матери, Васильев до сладостной истомы вспоминает, как здесь, в Вишняковском переулке, перед войной, весенними утрами тепло, сладко пахло новоиспеченным хлебом из булочной, какие были уютные зеленые дворики, столетние липы, какая тополиная метель бушевала в конце июня…
Высокое доверие к жизни, ее заданному, изначальному, естественному ходу Бондарев выказывает в любых, самых порою драматических обстоятельствах, достигая художественного эффекта его контрастностью, несоответствием событиям, которые изображает. Так не раз было в его военных повестях, в романе «Горячий снег», в романе «Берег», так — особенно эмоционально и пластически выразительно — выписана картина, предшествующая необычно напряженному и драматическому эпизоду в «Выборе», «роковому часу», картина выгаданного артиллеристами опасного «перемирия» с противником.
Эйфория этого короткого «перемирия» прерывается гибельным хаосом ночного боя, окружением, позором отступления оставшихся в живых…
Юрий Бондарев еще «Тишиною» решительно опроверг тех критиков, которые прикрепили к нему бирку «военный писатель». Он вышел за пределы военной темы эстетически вооруженным и теперь уже показал, что ему как художнику подвластно отображение разнообразного опыта, разнообразных сфер человеческого бытия, человеческого духа. И в «Выборе» есть прекрасно написанный военный эпизод, но все же роман написан не о войне, здесь скрещиваются два совершенно несхожих характера в поисках истины — нравственной, философской, жизненной. Автор романа все время подводит читателя к мысли о бескомпромиссности выбора и ответственности за его последствия и в то же время показывает, какие невероятные сложности — внешние и внутренние — встают перед человеком, делающим этот выбор в жизни. Конечно, военный эпизод имеет огромное значение и для понимания характеров главных персонажей и для понимания сложности выбора.
Илья Рамзин — новый тип в галерее бондаревских персонажей. Он привлекает внимание не только сам по себе, но еще, во многом, и как антипод Васильева. Они и показаны автором в трех временных отрезках практически рядом — в юности, на войне и в пору зрелости, когда приходит время подводить жизненные итоги. Илья в юности был более предприимчив, напорист, решителен, уверен в себе, ему как бы от природы предназначалась роль лидера, он культивирует в себе физическую выносливость, силу, грубоватое мужское достоинство. Володя Васильев, как правило, находится в тени, но он натура более тонкая, чувствительная, менее приспособленная к жизни.
Собственно, эти же черты характера обоих проявляются и на войне — властная сила и уверенность Рамзина и некоторая вяловатость, но душевная порядочность и честность Васильева, который не щадит себя ради того, чтобы защитить своего друга перед командиром полка. И кстати говоря, в последний момент, оставшись вдвоем с Калинкиным, уже в тылу врага, Васильев словно выходит из тени и действует решительно и смело.
И вот встреча через тридцать пять лет. В первом же разговоре в Венеции со своим бывшим другом Рамзин — даже с некоторым вызовом — признается, что тогда, в кризисной ситуации, зубами и ногтями держался за жизнь. И это тот самый Рамзин, который днем раньше отчаянно дрался с врагом, вел стрельбу из орудия прямой наводкой, когда в каждую секунду мог быть сражен пулей или снарядом. Значит, в нем произошел какой-то психологический сдвиг, ведь в предсмертном письме он сделал признание: «…Лазарев был моим роком, и я вынужден (зачеркнуто), чтобы выжить в плену» (Речь идет о старшине Лазареве, бывшем уголовнике, с которым у Рамзина произошла стычка и который, ненавидя, подло оболгал его перед командиром полка.)
Различные догадки, которые приходят в голову, так или иначе проистекают от характера Ильи Рамзина, от его экзальтированной страсти к жизни и непомерного честолюбия и того унижения, которое он испытал за последние сутки перед пленением. «Я был честолюбив, но судьба не была милосердной», — сказано в предсмертном письме. Это так. Не столкни судьба Илью с майором Воротюком или не подставь на его пути что-нибудь похожее по жестокости и бессмысленности, и он — с его честолюбием, командирской выучкой, бесстрашием — мог бы совершить подвиг, и жизнь Рамзина могла бы пойти совсем по иному руслу, ведь и Васильев считал, что Илья должен был бы быть любимцем жизни. Но при этом, видимо, надо иметь в виду, что экзальтированная страсть к жизни (как болезнь) и непомерное честолюбие могли и не в столь экстремальных условиях спровоцировать его на непредсказуемый поступок.
Рамзин не пошел служить к генералу Власову, не стал военным преступником, но выкарабкался на поверхность жизни, пройдя все унижения и, разумеется, не без уступок своей совести, чтобы на финише сказать: «Сейчас я ценю жизнь не дороже ломаного гроша», — чтобы, ощутив трагическое одиночество, сделать свой последний выбор — добровольно уйти из жизни и быть похороненным в родной земле. Это и кладет трагический отблеск на судьбу Ильи Рамзина, человека с хорошими задатками, но сломленного жизнью, не выдержавшего ее беспощадного, убийственного напора.
В пору поздней человеческой зрелости, когда они встречаются в Венеции и затем в Москве, образ Васильева уже не теневой, он — в центре внимания (и сюжета), и пойди Бондарев по вполне логичной и потому сравнительно легкой схеме, он мог спокойно предоставить здесь уверенное лидерство главному герою романа, который сохранил в себе — с юности, со школьных лет — душевную отзывчивость и честность, который во всех отношениях — в глазах людей — безупречен. Однако увенчанный наградами и премиями, признанный и обласканный критикой художник не только не купается 8 лучах счастья (это заметил и Рамзин), но находится в состоянии глубокой депрессии.
Поначалу Васильев предстает перед нами в полной бездеятельности, когда притушены две его нерушимые, казалось бы, страсти— любовь к извечной, грубой и нежной красоте природы и сумасшедшая преданность работе. В эти «пепельные» периоды он легко мог внушить себе, что талант его погиб, пропал, и все хвалебные отзывы, участие в выставках и прочее кажутся ненужной суетой, ложью.
Еще об одной причине Васильевской депрессии мы тоже догадываемся, а потом и узнаем из его разговора с художником Лопатиным. Это — Мария, жена. Ее нервное возбуждение и появившаяся отчужденность к Владимиру после встречи с Ильей, любовь к ней, казалось бы, такая спокойно-нерушимая, хоть и омрачавшаяся размолвками, а теперь — ревность к прошлому, к Илье, которому тогда, в юности, она явно отдала свои симпатии…
Теперь о Васильеве-художнике. Хотя Колицын, этот функционер от искусства, пусть иронически, в стычке с Васильевым называет его Моцартом, а себя — Сальери, Васильев, конечно, не моцартианского склада художник. Он как раз, скорее, Сальери, великий труженик. Но этот пятидесятичетырехлетний Сальери предстает перед нами разновидностью довольно типичного для литературы русского интеллигента, склонного к рефлексии, к сомнению в самом себе, в жизненном призвании.