— Трое детей у меня, три девчурки… Ждут, небось, меня…
Затем он умолк. Быть может, он ждал, что я стану его расспрашивать, но мне было не до него. Лежа в углу на провонявшей навозом соломе, я, не отрываясь, глядел в потолок. Асталош долго молчал, уткнувшись головой в солому. Мне показалось, что он спит, и я вскоре уснул. Но проспал я недолго. Проснувшись, я увидел, что Асталош заливается горькими слезами.
— Что с тобой, братец? Уж не болен ли?
Асталош скованными руками пытался стереть с лица слезы.
— О, мы еще им отплатим, этим подлецам, за все отплатим…
Он замолчал, всхлипывая.
— Раздобыть бы хоть крошку табаку… — добавил он затем уже своим обычным голосом.
Утром два жандарма явились за нами и повели на станцию. Там нас посадили в вагон и повезли в Будапешт. Вечером мы снова очутились в казармах первого гонведного полка. Здесь нас с Асталошем разлучили: меня посадили в прежний карцер, его же увели в другое место.
Девять дней спустя меня снова отправили на фронт. Спереди и сзади шли жандармы, играл оркестр и впереди несли знамя.
В то же утро Асталош был расстрелян по приговору полевого суда.
Перед бурей
В то время связь между событиями не была еще мне ясна, теперь же я знаю, что вся австро-венгерская монархия была тогда охвачена неизлечимой болезнью. Все пришло в расстройство, всюду царил полный хаос. Только этим и можно объяснить, что, будучи назначен к отправке на итальянский фронт, я оказался в роте, направлявшейся на восток, к русской границе.
С русскими мы в то время уже заключили мир, — до меня по крайней мере доходили такие слухи. Поэтому отправление туда не могло рассматриваться как наказание.
Я долго ломал себе голову над тем, как это могло случиться, и не верил, что нас действительно везут на север. Мои сомнения рассеялись лишь тогда, когда мы подъезжали к Карпатам. Доехав до Лаборце, я убедился, что дальнейший путь лежит в Галицию.
Россия, хотя и не имела еще тогда того значения, какое имеет теперь, все же не являлась уже в наших глазах той страшной страной, какой была до революции. Среди солдат много разговоров велось о тамошних событиях, но никто из нас толком не знал, что в действительности произошло в Москве и Петрограде.
— Последние негодяи! — отзывался о большевиках вахмистр Чордаш.
— Чем это они вам так досадили, господин вахмистр? Ведь они же с нами мир заключили?
— Мир заключили! Попомнят они у нас этот мир, подлецы этакие!..
Возле Стрыя товарные вагоны, в которых помещалась наша рота, и классный вагон, в котором ехали офицеры, прицепили к длиннейшему товарному поезду, отвозившему русских военнопленных в Россию. Правда, и мы ехали без особых удобств, по шестидесяти человек в вагоне, предназначенном вмещать «сорок человек или восемь лошадей», но все же по сравнению с русскими военнопленными мы ехали вельможами. Двери их вагонов были постоянно на запоре и отворялись лишь на время обеда и ужина, причем тогда перед вагонами расставляли стражу с ружьями наизготовку.
Будучи однажды в наряде, я обнаружил, что в каждом вагоне помещалось по меньшей мере по двести военнопленных. В вагоне, перед которым я стоял на часах, находилось много одноногих, одноруких и одноглазых; были там и такие, у которых обе ноги были ампутированы.
Не доезжая Львова, поезд наш внезапно остановился в открытом поле. Там, помимо нашего, стояли еще три поезда — два воинских и один товарный. Паровозов не было.
К нашему поезду подошли два офицера и стали о чем-то шептаться с нашими офицерами. Перед остальными поездами стояли часовые. Наш ротный командир тоже распорядился выставить караульных. Вскоре мы узнали, в чем тут дело: во Львове забастовали железнодорожники, и лишь накануне комендант города расстрелял четырех рабочих. Сведения об этом дошли и до сопровождавшей наш поезд кондукторской бригады, и раньше чем успели принять какие-либо меры, вся поездная прислуга разбежалась.
До самого вечера простояли мы на месте. Потом военный инженер повел наш поезд обратно к Гродекскому лесу, где мы и провели ночь. Утром ротный командир, худощавый высокий поручик, приказал нам построиться. Надо было быть слепым, чтобы не заметить, насколько уменьшилась за ночь численность нашей роты. Вахмистр Чордаш сделал перекличку — недоставало семидесяти семи человек.
Поручик пришел в неописуемое бешенство: