— Хе-хе-хе! Неужели это тот самый герой? Н-да! Я ожидал лучшего.
— Он немножко изменился с тех пор, как от нас уехал, — сказал другой господин, насмешливо улыбаясь.
— «Все теперь принадлежит нам» — не так ли, товарищ?
— Мы за мировую революцию, если не ошибаюсь? Ха-ха-ха!..
— Только подумать, сколько хороших венгерских патриотов погубили эти мерзавцы! Всякая охота шутить пропадает.
— Будьте покойны! У него тоже скоро пропадет всякая охота не только к шуткам, но и к жизни, — сказал начальник полиции.
В комнате, насквозь пропитанной дымом сигар, на минуту наступила тишина.
Петр подумал, что хорошо было бы сказать несколько кратких, ясных и недвусмысленных слов о своей преданности пролетарской революции, но сразу же отбросил эту мысль.
Распинаться перед этой бандой? Нет! Он сжал губы и промолчал.
— Не хотите ли опять социализировать женщин, а?
Петр поднял голову. Женщина с лорнетом, которую он до этого даже не заметил, смотрела на него с презрением, опустив углы губ. Рыжие волосы, голос, весь ее облик пробудили в нем какое-то туманное воспоминание. Он не мог вспомнить, откуда он ее знает, и, верно, напрасно блуждал бы в своей памяти, если бы женщина сама не указала ему направление.
— Ну, когда же вы опять собираетесь ворваться в мою квартиру?
«Ах, это та шлюха, у которой я жил! — вспомнил Петр. — Теперь я понимаю, почему она так сердита».
Он улыбнулся и вместо ответа повернулся к женщине спиной.
— Неслыханная грубость! — возмутилась женщина.
— Господин начальник, может быть… — заикнулся один из господ.
— Я с вами согласен, господин бюргермейстер. Выведите арестованного! — распорядился начальник полиции.
Петра посадили в подвал. Подвал был неглубок, и маленькое, с железной решеткой, окно под потолком приходилось на одном уровне с мостовой двора.
Взобравшись на нары, Петр мог видеть часть двора.
Уже стемнело, когда наконец принесли обед: тарелку супа и ломоть черного хлеба.
— Пора укладываться спать, — посоветовал полицейский, ожидавший, пока Петр покончит с едой.
Голос часового прозвучал необычайно дружески.
— Хорошо бы папироску выкурить перед сном, — расхрабрился Петр, не сомневаясь, что просит впустую.
— Опасно, — ответил полицейский. — Если поймают, и вам беда, а мне тем паче.
В камере было темно, Петр еле различал лицо часового, но в его ответе он уловил оттенок извинения. Все это мало напоминало уйпештских полицейских.
— А как же они могут поймать? — прицепился Петр.
— Запах дыма…
— А я поклянусь, что моя нога дымила.
— Хе-хе… Нечего сказать, и язычок у вас! И у тебя, и у твоих товарищей. Я вас знаю! Но если из-за тебя мне попадет…
Полицейский достал две папиросы. Даже дал прикурить…
— Кабы человек мог знать, что его ждет, — вздохнул он, уходя. — Но нынче наш брат-бедняк никогда не может быть уверен, что с ним случится завтра.
«Что это значит — наш брат-бедняк? Может, что-нибудь еще произошло? Я сижу скоро шесть месяцев. Когда меня арестовали, в Германии как раз только что было подавлено мартовокое восстание. Но кто знает, за эти шесть месяцев… Или, может, в Италии… Гм… Так, здорово живешь, ни один полицейский не угощает папиросами, значит, что же… русские…»
Он прикурил от первой папиросы вторую, и когда та была докурена, Петр уже был почти уверен, что случилось что-то важное, пролетариат одержал где-то большую победу. «Не вредно было бы, конечно, знать — где именно? Когда? И как? Невыносимо сознавать, что мы победили, и не знать — где и когда. А ведь победа приведет к тому, что у нас…»
Когда совсем смерклось, он почувствовал, что не выдержит больше этой томительной неизвестности. Он попробовал было громко звать часового. Ответа не последовало. Тогда кулаком он стал колотить в дверь. Отбил руки до боли, но ответа так и не добился.
Усталый и отчаявшийся, он остановился под окном и долго смотрел на маленький кусочек хлеба, видневшийся из-за решотки.
Небо медленно покрывалось облаками.
Около полуночи начался дождь, редкий грустный осенний дождь.
Утром Петр все ждал, что его поведут на допрос. Но так и не дождался. Полицейский, принесший ему завтрак, оказался таким же дружелюбным, как и вчерашний. Желая испытать, до каких границ это дружелюбие дойдет, Петр снова попросил папиросу. Полицейский не возмутился наглостью арестованного, но вежливо отклонил его просьбу. Он-де некурящий, и папирос не имеет.
— Если нет целой, удовлетворюсь и окурком, хоть щепоткой табака.
— Если бы имел, — поверьте, я дал бы.