— Мастер ты на обещания! Но когда ты их выполнишь? Три дня не ночевал дома, — обратилась она ко мне, — и я не знаю, ел ли он что за это время.
— Довольно! — резко прикрикнул на нее Пойтек. — Я занят.
— Да… До смерти заработаешься! Ни о ком и ни о чем не думаешь, последние силы тратишь!..
— Я позвал тебя, — сказал мне Пойтек, — затем, чтобы спросить: ты что, совсем с ума спятил?
Я был так ошеломлен этим вопросом, что словно к полу прирос.
— Ты что, всю страну хочешь раздарить? — продолжал он.
Я обождал, пока жена Пойтека выйдет из комнаты, и только тогда нашел в себе силы ответить:
— Что ж, немало есть таких, которым помочь нужно! Достаточно они натерпелись всяческих невзгод…
— Я сам знаю, — перебил меня Пойтек, — сколько пришлось вынести венгерскому рабочему; но ты выбрал странный способ бороться с этими несчастиями. Ты, видно, собираешься выкачать море шапкой?
— Не понимаю тебя.
— Знаешь ты, что мы социализировали? Изношенный аппарат, почти ни на что не годный. Мы сумеем, понятно, овладеть положением, мы все переделаем, мы пробьемся к социализму, но лишь в том случае, если начнем не с раздаривания направо и налево всякого добра, а с тяжелой, упорной работы. Знаешь ли ты…
— А рабочим мы так ничего и не дадим?
Пойтек пристально взглянул на меня. Я выдержал его взгляд, но затем опустил глаза — только теперь я заметил, до какой степени осунулся он за последние дни, как резко выступали у него на лице скулы, как запали глаза.
— Ты болен, Пойтек? — спросил я.
— Мне кажется, — сказал Пойтек, не удостоив меня ответом, — что мы совершили большую ошибку. Мы не вправе были жертвовать независимостью нашей партии. Теперь мы совершенно в руках у этих… Садись, Петр, и выслушай меня…
В результате нашего разговора моя дальнейшая работа в должности секретаря директориума прекратилась. Я был откомандирован в секретариат партии, к Фельнеру. Там я должен был вести подготовительную работу к предстоящим выборам советов.
Работать под руководством Фельнера представляло мало удовольствия. В директориуме я был занят с утра до ночи — здесь же делать было, собственно говоря, нечего.
— Вам, товарищ, нужно подучиться нашим методам работы, раньше чем браться за какое-нибудь серьезное дело, — обычно говорил мне Фельнер.
— Но как вы хотите, чорт возьми, чтобы я вошел в курс работы, если вы меня отстраняете от всего, что имеет мало-мальски серьезное значение?
— Вы, быть может, полагаете, что я нуждаюсь в ком-нибудь, кто меня станет контролировать? Я был социалистом, когда вы еще под столом ходили.
— Это я знаю, и именно потому я убежден, что многому мог бы у вас поучиться.
— Гм… Ладно. С завтрашнего дня я привлеку вас к своей работе. Теперь же я тороплюсь в Пешт…
— В конце концов следовало бы нам, наконец, начать подготовительные работы к выборам, — начал я разговор на следующий день.
— Не спешите. Все будет сделано в свое время. Сейчас же я тороплюсь в профсовет. Комнату я запираю: у меня здесь важные документы и деньги.
— А чем мне заняться?
— Это уж ваше дело, товарищ…
Что оставалось делать? Я ушел из секретариата и, чтобы использовать как-нибудь мое пребывание в городе, отправился на проспект Ваци, на фабрики.
— Очень хорошо, что вы пришли, — встретил меня Лукач, уполномоченный завода Маутнера. — Я только что собирался сам сходить к вам, товарищ Ковач. Я должен вам принести жалобу.
— А в чем дело, товарищ Лукач?
— Я хотел указать на непорядки в продовольственном деле. Слов для этого не нахожу… ну, да бросим это… Вчера, стало быть, происходило у нас распределение кур…
— Вот как! Кур распределяли? Прекрасно. Я уже, откровенно говоря, позабыл, как курица-то и выглядит!..
— Гм, позабыли? Ну, ладно… Так вот, как я уже сказал, у нас распределяли кур. Конечно, «все принадлежит нам», но… рабочих много, а кур мало. Кур, представьте себе, хватило всего на треть рабочих, остальные же получат только через неделю и через две. Я бы ничего про это не говорил, не узнай я совершенно случайно, что на фабрике Вольфнера умудрились получить столько кур, что на десять человек пришлось по четыре курицы. Выходит, что там рабочий получит свою курицу не в три недели, а в две с половиной. Все, понятно, принадлежит нам, но рабочие спрашивают — и вполне основательно — что же это за диктатура пролетариата? Пролетарий с завода Маутнера имеет, выходит, меньше значения, нежели пролетарий с фабрики Вольфнера?
— Послушайте, товарищ Лукач, ведь это же пустяк!