— А куда приглашаете, товарищ Ландлер?
— Дело вот какое: чехи сильно теснят наших товарищей под Шалготарьяном. Но если мы прогуляемся в Лошонц, им придется убраться восвояси. Чепельцы — там справа, — и две роты будапештцев уже готовы к атаке. В десять минут могли бы и вы приготовиться.
— Это как же — приказ?
— Не совсем. Главнокомандующий, товарищ Бем, не давал приказа к наступлению, но разве хороший красноармеец нуждается в приказе, чтобы бить врага? А говорят, уйпештцы хорошие революционеры.
— Правильно сказано.
— Так значит?..
Восемь парней помогают вытащить машину изо рва. За это время мы подтягиваемся.
— Только гуляша мне не испорть, — наказывает Готтесман ротному кашевару. — И чтобы соку побольше было… А когда будет готов, то доставь нам его в Лошонц.
— Простынет…
— Разогреем на епископской кухне.
— В Лошонце нет епископа.
— Это не важно. Важно, чтобы ты побольше паприки положил — мясо больно жирное.
Автомобиль Ландлера уже скрылся из виду. Чехи прекратили стрельбу. Из того, что машине удалось скрыться невредимой, можно заключить, что лежат они теперь далеко от шоссейной дороги.
— Готовься! — крикнул Готтесман. В руке у него винтовка с привернутым штыком.
Ландлер сообщил нам, что чепельцы подадут нам сигнал в атаку гусарским рожком. Мы выслали патруль для установления с чепельцами связи, но патруль не возвращается, и сигнала не слышно. Люди в нетерпении переглядываются. Один снова уселся. Другой оставляет винтовку. Еще минута — и все опять улягутся, появится гуляш, а тогда уже их никаким сигналом не поднять. Я толкаю в бок Готтесмана, и он в ответ подмигивает мне: «понял, мол». Приставив ладонь к уху, он прислушивается и внезапно откидывает голову, словно уловил сигнал.
— Готовься! — кричит он. — Братцы! Товарищи! За мировую революцию, вперед!
Готтесман выскакивает вперед. Кровь ударяет мне в голову, и руки, сжимающие винтовку, охватывает дрожь нетерпения. Дикий крик срывается с моих губ, и я кидаюсь вслед за Готтесманом.
— Ур-ра!..
— Ур-ра!.. Ур-ра!..
Гулкий топот множества ног. Прерывистое дыхание. Звякание оружия. Дикие ругательства. Мы несемся к шоссе.
От рощицы до дороги — многоцветный ковер. Уже столько времени бежим мы, а до шоссе все еще далеко. Кто мог бы это подумать? И чепельцев нет как нет…
— Ур-ра!.. Ур-ра!..
Одним прыжком Готтесман перескакивает через ров.
— Вперед, братцы! — кричит он, взбираясь на дорогу, и грозит кулаком в сторону чехов.
— Та-та-та-та-та-та…
Товарищи!
— …! Мы слишком рано заорали!
— Стреляют, сволочи!
— Ур-ра!..
Я перескакиваю через ров и взбираюсь на шоссе.
Человек десять опередили меня, остальные несутся вслед за мной.
— Та-та-та-та-та-та…
Я спотыкаюсь и падаю. Когда подымаюсь, рота уже далеко впереди. Некоторые валяются на дороге. Живо! Я делаю один лишь шаг, и режущая боль в левой ноге валит меня с ног, — я падаю в ров по другую сторону дороги.
Угодили, мерзавцы!
В эту минуту раздается сигнал чепельцев. Гусарский рожок.
Гм… Они даже не играют военного марша!..
Ров полон воды. Надо выбираться. Но моя нога… Попали в ногу, но как тяжелеет голова! Ну как-нибудь… Чорт возьми, я позабыл Пойтеку дать свой адрес! Моя квартира… Рыжая женщина… Ну-ну, наконец-то!
Я поднимаю голову над насыпью. Не видно никого. Покинут всеми… Понятно, будь здесь Пойтек…
Вечером меня разыскали санитары.
— Ну?.. — шепчу я, пока меня укладывают на носилки. У меня не хватает сил докончить вопрос. Но это и не нужно — санитары меня и так понимают.
— Лошонц наш, — в один голос, точно сговорившись, отвечают они.
— А подлец кашевар до нельзя пересолил гуляш, — добавляет один из них, товарищ Бодор с завода Вольфнера. — Влюбился, видно, в кого-нибудь, злодей…
— Много убитых?
— Больше, чем нужно… Могло бы нам обойтись дешевле.
— Ну, зато взяли…
Восемь дней я пролежал в госпитале в Лошонце. Ружейная пуля пробила левую ляжку, задела кость, но серьезных повреждений не причинила; никакой опасности мне не угрожало, но от потери крови я испытывал чрезвычайную слабость.
На девятый день санитарный поезд увез меня в Уйпешт, и на следующий день я уже лежал в больнице имени Карольи.
И самому бы мне не придумать лучше того, как распорядился случай. В палате, куда меня положили, стояли две кровати: одна была моя, на другой же лежал не кто иной, как дядя Кечкеш. Старика привезли с румынского фронта с простреленной грудью, и он уже три недели находился в этой палате. Его кровать стояла впереди моей, а потому видеть друг друга мы не могли, чем старик, — он по крайне мере это утверждал, — был очень доволен: у него ни малейшей охоты не было глядеть на коммунистов, — достаточно он уже на них нагляделся!