— Куда-нибудь надо все же деваться с машиной. Я поеду в какие-нибудь казармы.
— Как знаешь, брат, но я здесь сойду.
Мы с Анталфи соскочили.
— Всего хорошего, товарищи!
— Всего хорошего!
Машина тотчас же понеслась дальше.
Анталфи тяжело вздохнул.
— С этой минуты я уже не красноармеец — я снова актер Геза Анталфи, господин Анталфи, чорт возьми! Надо еще избавиться от этого мундира, и тогда тоже можно будет ругать большевиков. Ну, а ты что намерен делать, братец ты мой?
— Не знаю. У меня здесь, в Будапеште, ни души знакомой.
— Тебе тоже прежде всего нужно избавиться от мундира. Пойдем со мной — я вырос здесь, на будапештских улицах, у меня тут много друзей, чтоб их чорт побрал! «Здравствуй, здравствуй, прошу покорнейше, прошу покорнейше». Когда у меня много денег, они готовы мне ноги лизать, а теперь никто, пожалуй, и узнавать не захочет, сволочь этакая! А и узнает, так из дому вышвырнет, если еще хуже чего не сделает… А впрочем, все равно, пойдем со мной! Не бойся, — у Анталфи еще голова на плечах.
Улицы были полны народу.
Я взял Анталфи под руку, так как боялся потерять его в этой давке. Мы остановились перед огромным освещенным окном какой-то редакции, где большая толпа дожидалась последних известий. Имена новых министров громадными буквами были написаны на листе бумаги.
— Все социал-демократы, — сказал я. — Беда, стало быть, не так еще велика.
— Дурак ты… — начал было Анталфи, но не успел договорить.
— Эй, вы, сию же минуту снимите эту гадость!
Молодой капрал-доброволец стоял передо мной и рукой в белой перчатке указывал на советскую звездочку на моей груди:
— Сейчас же снимите!
— Послушайте, господин доброволец, — произнес Анталфи своим басом, — пока вам еще не закатили ногой в брюхо, советую вам…
Мы находились в самой гуще толпы, и теперь сразу все обратили на нас внимание. Те, что стояли поблизости, стали вслушиваться в то, что начал говорить Анталфи, другие же, стоявшие поодаль и не знавшие даже толком, что случилось, принялись кричать:
— Жидам помогали, негодяи!
— Церкви в кино превратили!
— Мы тыкву жрали, а в «Хунгарии»[12] жиды в шампанском купались…
— Чорт бы вас побрал! — заорал Анталфи. — Подлые лакеи! Разве так уж плохо было, разве так ненавистна была вам эта свобода?
Кто-то закатил Анталфи пощечину. Это был господин в белых брюках, с моноклем в глазу. Я кулаком ударил его по лицу. В ту же секунду Анталфи стал громко отсчитывать:
— Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
Увидав ручную гранату, толпа сразу же отхлынула. Господин в белых брюках отчаянно размахивал руками и кричал на добровольца, но шум был настолько велик, что я не мог понять, о чем он кричит. Я видел только, как доброволец ударил его, — и затем мы выбрались из толпы, пришедшей в неописуемое возбуждение. Кто-то, по виду рабочий, подхватил Анталфи и меня под руку и потащил нас за собой.
— Скорей, товарищи!
Позади завязалась настоящая свалка.
— Скорее, товарищи, скорее!
Мы молча ускорили шаг. Незнакомец заговорил первый:
— Товарищи, снимите советскую звездочку, нет никакого смысла давать повод для уличных драк.
Я повиновался.
— Вся беда в том, что нам пойти некуда, — сказал Анталфи таким тоном, что трудно было не понять, на что он намекает. — Мы лишь сегодня прибыли с фронта и, очутившись здесь, убедились, что уже «всей комедии конец».
— Вы можете пойти ко мне, товарищи, если только у меня еще не отобрали комнату: я живу в реквизированной квартире. Пойдемте, посмотрим, быть может, я там еще продолжаю жить…
— Пока социал-демократы сидят в правительстве, — сказал я, — не станут же выбрасывать на улицу рабочих!
— Как знать! — ответил незнакомец. — Во всяком случае лучше бы поторопиться.
— А вы сами кто будете, товарищ? — спросил Анталфи, когда мы достигли Елизаветинского бульвара.
— Я — Ласло Кусак, слесарь. Был членом совета рабочих депутатов.
Было уже темно, когда мы дошли до квартиры Кусака. Его, как оказалось, еще не выгнали. Комната была хорошая, большая, в два окна, во втором этаже. Из окон открывался далекий вид — до самых казарм, где я когда-то был королевским солдатом.
Кусак открыл окно и выглянул на улицу…
— В город сейчас вступают первые румынские войска, — тихо произнес он.
Мы долго молчали, стоя у окна. Анталфи вздыхал так тяжко, словно выступал перед многотысячной толпой в какой-нибудь сильной драме.