«Получив сообщение о падении в Венгрии советского правительства, русское советское правительство подало в оставку. Ленин бежал в Швецию».
Я не дал себе труда раздумывать над этим известием. Я сейчас же сообразил, что это сочинено в каком-нибудь будапештском кафе.
Но публика была в восторге.
Затянутые в корсеты офицеры и женщины с намазанными губами оглушительно хохотали. По мостовой три румынских кавалериста вели четырех закованных в кандалы рабочих. У одного из них изо рта текла кровь, другой прихрамывал на левую ногу, и два товарища вели его под руки.
— Ну, что, «товарищи»? — крикнул им сидевший на террасе кафе молодой прапорщик. — Как же, стало быть? «Все принадлежит нам?»
— Запрещение алкогольных напитков, а? — хриплым голосом поддержал его рослый поручик-гонвед.
Окружающие ответили на это одобрительным ржанием. Я пришел в такую ярость, что наверно не удержался бы от какой-нибудь глупости, не появись в эту минуту Анталфи. Он взял меня под руку.
— Все в порядке, коллега, завтра мы едем.
— Куда? — удивленно спросил я.
— Как куда? Туда, куда нам по договору полагается. Сперва в Шалготарьян, потом дальше, в Словакию, в Кошице, может быть в Прессбург, — там видно будет, куда. Важно то, что уже завтра мы сможем уехать. Я на роли отцов — жаль, что для любовников я уже слишком стар! — ты же, пока что, только сверхштатным актером.
— И мне придется выступать?
— А как же иначе? Но на первых порах, как я уже тебе сказал, только в качестве дублера; а кроме того, если будем давать оперетту, то ты будешь петь.
— Но…
— Знаю, знаю. Директор мой старый приятель, еще с довоенного времени. Одним словом… Ну, живее! Вот там, на углу, живет мой зять. Он трактирщик, этот подлец — убежденный отравитель. Эту ночь мы проведем у него. Твоя единственная задача состоит в том, чтобы молчать. Что бы я ни сказал, ты и ухом не веди.
Трактирчик был уже заперт. Через двор мы прошли на квартиру.
Сестра Анталфи была одна дома.
Анталфи обнял и поцеловал сестру.
— Я завтра собираюсь уезжать, — начал он.
— Боже мой, куда ты едешь? Я думала, что ты…
— Мой секретарь, — прервал ее Анталфи, представляя меня. — Знаешь, я сорганизовал театральную труппу, и завтра мы уезжаем в турне по провинции. Я пришел попрощаться. Счел, так сказать, своим долгом нанести прощальный визит дорогим родственникам. Герман дома?
— Нет, но скоро придет.
— Вот беда! — воскликнул Анталфи таким тоном, что нельзя было понять, в чем, собственно, беда — в том, что хозяина нет дома, или что он скоро придет.
Мадам Шумахер поставила на стол сало с красным перцем, лук, хлеб и, по просьбе Анталфи, бутылку вина. Мы принялись за еду.
— Я думала, что ты… — начала она в третий раз, но Анталфи снова перебил ее. Его мало интересовало, что думала его сестра. С полным ртом он так красноречиво разглагольствовал о своих театральных планах и о предстоящем материальном успехе этого турне, так расхваливал таланты молодых актеров своей труппы, что она, наконец, отказалась от всяких вопросов и примирилась с тем, что Анталфи никогда не узнает, о чем именно она думала. Сложив руки, она наблюдала, как мы насыщаемся, и молча слушала рассказы брата.
— Я все так умело сорганизовал, собрал такую превосходную труппу, что не только эти дрянные провинциальные городишки, но и Будапешт все пальчики бы себе облизал. Это говорю я, Анталфи, и тут сомнений быть не может. Недурное винцо, хотя, повидимому, не без того, чтобы хозяин его освятил водичкой.
Не успели мы допить бутылку, как явился хозяин.
— Ну, что, старый плут, тебя еще не повесили? — спросил он, отступив на шаг от уже раскрывшего свои объятия Анталфи.
— Что ты, что ты, Герман! — с упреком воскликнул тот.
Герман молча обвел взглядом лежавшие на столе остатки еды, потом жену, меня и, наконец, Анталфи, все еще стоявшего перед ним с протянутой рукой.
Герман был широкоплеч, мускулист, с большими руками и ногами, но на целую голову ниже Анталфи. У него были маленькие зеленоватые глаза, с чрезвычайно неприятным выражением, перебегавшие с одного предмета на другой.
— Я пришел, так сказать, попрощаться, — снова начал Анталфи.
— Попрощаться? — обрадовался тот. — Ну, что же, всего хорошего, иди себе с богом. Я тебя обижать не стану. Не хочу себе рук марать. Но предупреждаю тебя: если ты хоть раз еще сунешься сюда, я тебе все кости переломаю, можешь быть уверен.
— Герман, ради бога, ведь он твой зять, — взвизгнула его жена.
— Мой зять? Благодарю за подобных зятьев. Когда он служил жидам, грабил по всей стране и убивал людей, — да, четыре месяца твой дорогой братец только этим и занимался, — да, когда ему было хорошо, он и глядеть на нас не хотел. А теперь, когда плохо стало, он будет сидеть у меня на шее? Спасибо, большое спасибо, но мне такой зять не нужен. Я — добрый христианин и честный венгерец и минуты больше не потерплю у себя в доме этого негодяя. Убирайся отсюда вон, вот и все…