— Успеем до мировой революции! — утешал себя товарищ в белых летних брюках и поношенной меховой шапке, приобретенной, наверно, у какого-нибудь русского военнопленного.
— До мировой революции? Поискали бы лучше себе работу, товарищ, чем повторять эту глупость.
— Это кто, секретарь комитета Шварц? Что, не узнаете уже меня, товарищ Шварц? Не хотите знаться с бедняками? — обратился к нему Анталфи.
Шварц, низенький коренастый человек с круглой лысой головой, обернулся и маленькими свиными глазами несколько минут в замешательстве смотрел на Анталфи. По всей видимости, он его не узнавал.
— Забыли, видно? А ведь полночи спорили после открытия съезда советов.
— А, вот вы кто! — воскликнул Шварц, хлопнув себя ладонью по лбу. — Ну, конечно, конечно… После открытия съезда советов?.. Ну, теперь-то, надеюсь, спор уже решен? Сознайтесь, кто был прав: Ленин или Шварц?
— По правде говоря, я и теперь думаю, что прав был Ленин, а не вы, товарищ Шварц.
— Так! Ленин прав? — захохотал Шварц. — Словом, сейчас мировая революция? Нет, товарищ! Всякому здравомыслящему человеку теперь ясно и ясно было уже во время нашей прошлой встречи, что Ленин не был и не мог быть прав. Я, повторяю, и тогда уже это отчетливо видел, теперь же я знаю и нечто большее. Теперь я знаю, что не только Ленин не был прав, но даже и я ошибался. Да, нейтралитет — это неправильная, компромиссная точка зрения. Не я был прав, а австрийский канцлер, товарищ Реннер! И прав он был потому, что настоящий социалист не может оставаться нейтральным, видя, как большевики компрометируют революцию и задерживают ее ход. Да, если хотите знать, прав был товарищ Реннер, когда просил вмешательства великих западных демократий, чтобы положить конец бессовестному авантюризму Бела Куна и его товарищей. Теперь уже каждому разумному человеку ясно, что путь к социализму ведет через демократию и что самый наш опасный враг — это большевики.
Шварц говорил громко, обращаясь не к одному только Анталфи, но и ко всем дожидавшимся раздачи хлеба.
Послышалось несколько протестующих голосов, тотчас же заглушенных одобрениями большинства присутствующих. Когда Шварц, наконец, умолк, заговорил я.
— Что ж, товарищ Шварц, дело дошло до того, что измену вы рассматриваете как основной долг социалистов?
— Вам следует еще основательно поучиться, мой молодой друг, чтобы спорить со мной, — ответил Шварц, стараясь улыбкой скрыть внезапно вспыхнувшую в нем злость. — Если хотите, — продолжал он сладеньким голоском, — я составлю вам список книг, которые вам полезно будет прочесть, чтобы разобраться в вопросе: демократия или диктатура. Вы грамотны, надеюсь?
Не помню, что я ему ответил. Одно несомненно: сказал я ему нечто в высшей степени грубое. Круглое лицо Шварца побагровело от злости. Он уже вобрал в себя воздух, чтобы обрушиться на меня, как вдруг послышался чей-то голос:
— Ты прав, Петр. Совершенно прав! Но грубить все же не следует.
Я обернулся. Передо мной стоял Пойтек.
— Пойтек!
Бросившись Пойтеку в объятия, я забыл все: Шварца, Реннера, демократические пути, ведущие к социализму… Я с трудом сдерживал слезы.
— Успокойся, Петр!
В это время Шварц уже взобрался на трибуну, с которой обычно производили раздачу хлеба.
— Товарищи, — начал он, стараясь говорить сдержанно, — я меньше всего претендую на роль судьи в лично меня касающемся деле. Но тут один молодой товарищ, забывшись, нанес мне, представителю комитета помощи, глубокое оскорбление, — иными словами, он в моем лице оскорбил комитет помощи. Повторяю, я меньше всего хотел бы…
— Ладно уж, ладно! Приступайте к раздаче!
— Сколько еще дожидаться куска хлеба?
— Товарищи!..
— Ладно! Раздавайте хлеб!
— Товарищи! — старался Шварц перекричать недовольных. — Я хочу лишь сказать, что от чистого сердца прощаю обидевшего меня товарища.
— Дайте ему два куска хлеба, если прощаете!
— Давайте начинать, наконец!
— Товарищи! Будьте повежливее с товарищем Шварцем! Ведь он все свое время посвящает нам.
— На то и жалованье получает!