— Конечно.
— Тогда, если хочешь, ты с этой минуты входишь в состав красной армии. Не скрою от тебя, что в Австрии мы из эмигрантов организуем венгерскую красную армию. Достаточно тысячи или даже пятисот убежденных, решительных людей — и мы сможем повсюду перейти в наступление. Деревенская беднота повсюду примкнет к нам, мы без боя дойдем до Гьиер, а там уж мы найдем и рабочих и оружие. Когда будем подходить к Будапешту, у нас уже будет стотысячная армия… Будапешт мы займем без выстрела… Что ты на это скажешь? Смелость города берет! План продуман детально. Нельзя даже сказать, чтобы он был слишком оптимистичен. Каково твое мнение, а?
Я был ошеломлен. Предложение было несколько фантастичным, но было в нем что-то, что меня привлекало. У нас дома отчаяние теперь безгранично, белые творят ужасы, все ждут чего-то…
Я раздумывал. Внезапно Готтесман хлопнул меня по плечу. Я взглянул на него. Его глаза сверкали, и лицо пылало, как если бы мы уже шли маршем по проспекту Андраши. Быть может, он и думал в эту минуту о чем-либо подобном. Он снял фуражку и даже не замечал, что ветер развевает его длинные спутанные черные кудри.
— Ленин в такой обстановке не стал бы колебаться, — сказал он и снова натянул на голову свою поношенную серую фуражку.
Когда мы вернулись в комитет помощи, Готтесман отвел в сторону одного из парикмахеров, Габриэля Кеменя.
— Это Петр Ковач. Можешь внести его в список. Ручаюсь за него во всех отношениях.
Кемень сунул мне в руку свою бритву.
— Подержи-ка минутку, товарищ… — и он достал из кармана листок бумаги и огрызок карандаша.
— Петр Ковач? Есть, записал. Где вы, товарищ, живете? Адрес ваш нам обязательно нужен, — возможно, что первый сбор будет ночью, и тогда мы всем пошлем вызов на дом.
Я дал ему свой адрес.
— Оружие у вас есть?
— Нет. Откуда ему у меня быть?
— Ну, не беда. Мы вам раздобудем. Главное, держать все в строгой тайне. Если считаете кого-нибудь безусловно надежным человеком и захотите привлечь его к этому делу, то скажите об этом мне или товарищу Готтесману. Самовольно вы никого не имеете права посвящать в это дело.
— Вы про меня забыли, что ли?
Его клиенту, с выбритой одной щекой и намыленной другой, надоело, наконец, дожидаться.
— Сию минуту, — сердито отозвался Кемень. — Следовало бы все же понимать, что на первом плане — революция, а уже затем такие пустяки, как бритье. Ну, иду, иду…
Он сунул список в карман и взял у меня обратно бритву.
— Главное, это держать все в строжайшем секрете, — добавил он на прощанье.
— Как же вы представляете себе это дело? — спросил я Готтесмана.
— Все в свое время узнаешь…
С хлебным пайком я быстро справился и, заручившись очередным обещанием товарища Шварца предоставить мне завтра работу, отправился домой.
В воротах я столкнулся с Анталфи.
— Тебя как раз и ищу, — сказал он. — Пойдем, пообедаем в ресторане.
— В ресторане? А деньги у тебя есть?
— Ну, понятно же!
Тут только я заметил, что на Анталфи зимнее пальто с иголочки, новая шляпа и новые ботинки.
— Что это с тобой случилось?
— Будь покоен, я не работаю. Всегда, когда я работаю, я твердо помню, что своей работой лишь укрепляю капитализм. Нет, на это я не согласен, но счастливый случай дал мне в руки оружие, которым я по мере своих скромных сил мигу способствовать разложению существующего строя. Расскажу все по порядку. Пока что, однако, идем обедать.
Мы зашли в ресторан, и Анталфи предоставил мне выбирать все, что мне хотелось. Анталфи и платил за все.
— Сыт? — спросил он, наконец.
— Сыт.
— Больше не можешь?
— Нет.
— В таком случае идем. Надо тебе купить зимнее пальто. Глупо ведь ходить зимой без зимнего пальто.
— Ты это всерьез? У тебя столько денег, что и на зимнее пальто хватит?..
— На все хватит, и, что всего важнее, это честные деньги, — со спокойной совестью могу сказать, что ничем ради них не поступился. Нет! — воскликнул он несколько громче, чем было нужно. — На этом свете никто уж меня эксплоатировать больше не будет.
Мы купили пальто, — прекрасное серое теплое пальто.
— Ну, а теперь пойдем в кафе. Туда явится и мой компаньон.
— Компаньон? Не понимаю…
— Откуда же тебе понять! Я тебе все расскажу по порядку, тогда и поймешь. Ну, садись и выпьем по чашке мокко. Кельнер, два мокко и две сигары «Британика».
Кафе было битком набито народом — все упитанные, хорошо одетые люди. Все разговаривали, смеялись, ели. Там стучали бильярдные шары, здесь звякали ложки. Стоял такой шум, что я с трудом разбирал то, что мне говорил Анталфи.