Жан вздохнул с облегчением. Если не сорить деньгами, то на эту сумму вполне можно прожить и больше ни от кого не зависеть. Счастливое событие он отмечает с друзьями, кузенами, даже Мольера приглашает выпить что-нибудь покрепче молока. Наливает ему вина: красная струя — точно кровь, скрепляющая их побратимство. Спросить, какая пенсия положена Мольеру, он не решается, но ему говорят, что Корнель получает около двух миллионов. Друзья смеются, глядя, как сползает с его лица улыбка.
Новое звание обязывает: Жан должен без конца сочинять славословия. Через три месяца он пишет аллегорию, воспевающую разнообразные достоинства государя, и получает право присутствовать при его пробуждении в замке Сен-Жермен-ан-Лэ.
Подобного восторга ему и сам Господь Бог никогда не внушал. Поверх голов людей, стоящих впереди, он ловит каждое движение, впивает шорох ткани, шепот губ. А в голове теснятся фразы, хвалебные строфы и мысли. Верно, маркиз, увидь он его тут, сбавил бы гонор, а тетушка разбранила бы его за суетные увлечения. Король произносит молитву, его одевают, причесывают, он пьет бульон, как простой смертный, а Жан стоит завороженный. Как будто не человек производит все эти нехитрые действия, а целое государство вырастает у него на глазах. Король — почти ровесник, почти брат, рядом с которым ему тоже предстоит расти и развиваться. И он, Жан, станет новым языком этого нового государства.
Король не заметил его в толпе и только Мольера удостоил похвалы. На следующий день тот, не тая досады и запивая горечь неизменным молоком, рассказывал, каких усилий стоит добиться королевских милостей. Выходит, комедия портит кровь еще хуже трагедии. Жан вышел из трактира, преисполненный решимости вновь взяться за пьесу.
— Вы мне поможете осилить этот замысел? — просит он Никола.
— Я вам совсем не нужен. Вы сами — воплощенная дисциплина.
Нет, нужен. Они обходят театры. Жан заражает своим рвением флегматичного Никола. По большей части они делают это вдвоем, так что Жан лишний раз убеждается: жизнь дала ему нового друга. Друзья смотрят много комедий. Он предпочитает мольеровские — они правдивее, естественнее других, но бесконечное множество событий утомляет и раздражает. Тогда он начинает наблюдать за публикой. Люди хохочут во все горло, без всякого стеснения. Никола замечает, что зрители трагедий ведут себя достойнее: другая установка, другой культурный уровень, да и язык трагедии другой — сдержанный пафос и александрийский стих, сам по себе, даже такой, как у какого-нибудь Кино[41], требующий сосредоточенного внимания. Приятели встречают в разных театральных залах одних и тех же завсегдатаев, уже раскланиваются с ними. Для Жана это плодотворное время, он собирает драгоценный материал, накапливает впечатления и мысли, которые должны пригодиться для его затеи. Но однажды, после представления, где давали Корнеля, он вышел задумчивым и хмурым.
— Не понимаю, что вас так удручает, — сказал Никола. — Вы молоды, он стар, все впереди.
Что? — Жан и сам не совсем понимает, хотя причин немало: ему еще надо пробиться, трагедии играют только в трех театрах, больше двадцати представлений ни одна не выдерживает, афиши едва успевают меняться, дело рискованное, легко провалиться.
— Так пишите комедии!
— У меня не тот слог.
— Поработайте и переделайте слог.
— Не все возможно переделать.
Да и не хочет он закончить, как Мольер, желчным шутом. Ему как раз и нравятся в трагедии ограничения, строгий устав, — на этом слове он осекся, его кольнула память.