— Эти твои александрийские стихи! Они смазывают все оттенки.
— На то они и стихи. А твое дело — проникнуть в самую их глубину и вытащить на поверхность смысл!
— Попробовал бы сам!
— Но это же вы великая актриса, мадам! Лучшая из всех, ведь правда? Так что давай — еще разок!
Она входит в образ, старается, но Жан снова морщится, хмурится.
— Может, стоит подумать о том, что будет в конце: когда Пирр умрет, она признается Гермионе, что была к нему неравнодушна. Она его любит, да, любит своего заклятого врага, поджигателя городов! И я хочу, чтоб этот поворот угадывался уже теперь, не надо мне чистейшей Андромахи, запачкай ее чуть-чуть.
— Не может быть…
— А я говорю, Андромаха не устояла перед Пирром, она его любит. Любовь всегда найдет лазейку и запятнает всякую чистоту.
— Ты-то откуда знаешь?
Глаза ее блеснули изумлением и страхом, видно, она вдруг задумалась, ради чего на самом деле происходят все эти репетиции. Минута — и она овладела собой, игра ее становится точнее, теперь она прощупывает каждый стих, выпуская наружу скрытые ноты. На коже выступает пот, жесты слишком размашисты, а этого Жан не выносит. Только она поднимет руку — он подбегает и хватает эту руку на лету. И снова втолковывает: в трагедии все держится на интонации и на дыхании, в ней действуют герои, а не простые люди, поэтому жесты, к которым мы привыкли в обычной жизни, здесь неуместны. В идеале телесная игра должна быть сдержанной, ясной, движение актера должно подчиняться ритму и обходиться без побочных жестов.
— А Гермиона у тебя вообще была бы припадочной! — бурчит он под конец.
Король пожелал завоевать Фландрию. Увеличил численность армии — с пятидесяти до восьмидесяти двух тысяч человек, и во главе ее поставил принца Конде. Сам воевать пока что не отправился, но очень скоро выступит в поход. Жану трудно представить себе этого молодого любителя танцев и знатока поэзии забрызганным кровью и грязью. Впрочем, думает он, у каждого свое поприще. Если мы станем продвигаться каждый на своем, то мои пьесы будут сыграны на сценах завоеванных им городов. Он будет повелителем людей, а я — властителем их дум. На месте Жана кто-то мог бы счесть подобное распределение неравноценным, но он, напротив, восхищен, такая параллель его лишь раззадоривает, он ничего не взвешивает, не вдается в детали, его пьянит сама мысль: король и он шагают в ногу.
— Я буду заставлять людей заливаться слезами, как он — заливаться кровью, — хвалится он перед Дюпарк.
И вдруг она с восторженной улыбкой тянется к нему, готовая отдаться, насмешки и сомнения — ни тени. Скромностью такого не добьешься, подумал Жан.
«Андромаха» у всех на устах, все в ней так ново: величавый тон, глубокие характеры и прежде всего — гениальная хитрость автора, который выдал за главных героев Андромаху и Пирра, тогда как по-настоящему зал трепетал, когда на сцену выходили Гермиона и Орест. Все хвалят жалобы Андромахи, восхищаются ее верностью, и все заметили совсем особенный язык этой трагедии. От Никола Жан узнаёт суждения не столь приятные: что Гермиона — никудышная влюбленная, а Орест сумасшедший. И оба — ничтожества.
— Как бы то ни было, но пьеса волнует людей, — огрызается Жан.
— О да, — кивает Никола, — а особенно женщин. И даже говорят, что в вас есть женское начало.
Ну вот и хорошо. Значит, отныне его третий ярус не пустует, Дидона больше не мается в одиночестве, теперь там поселился еще некто, похожий и не похожий на него самого. Жан видит, что его театр — настой из многих компонентов: там и книги, которые он прочитал, и люди, которых он знает, и его мечты, главное же — плоть, живая человеческая плоть, довольная или уязвленная, томимая желанием.
Но вслух он этого не скажет. Жан благодарен Никола за неустанную поддержку, однако не сознается, что его гложет и терзает, не скажет, как мучительно думать, что Дюпарк изменяет ему, что она не придет, что она лжет и лжет без конца. Нет, он сошлется на болезнь, мигрень, на дурноту — на что угодно. Только ее он хочет видеть, но она не идет. Ничто его не утешает: ни Овидий, ни Сенека, ни газеты, превозносящие его стихи. Зачем ему слава, если он несчастен! Хоть бы у этой девки, этой грязной шлюхи поотнимались руки-ноги, когда она с другим в постели, — неотвязно крутится у него в голове. От этих мыслей, как от жесткого белья, зудит вся кожа. Он перенес на сцену эти муки разъяренной души, которой так же нужно их излить в стихах, как расчесанному телу обнажиться. Любовь, уверен он, способна привести к безумию, полному расстройству разума, галлюцинациям и, как говорит Орест, к тому, что сотни змей будут шипеть на голове. Жан допускает эту крайность, она маячит, точно мыс в густом тумане, где-то вдали и очень близко, от припадков, душащих его по сто раз на дню, туда прямая дорога. Чтобы понять и оценить опасность, необязательно пройти весь путь, достаточно лишь бросить взгляд, почувствовать, что ты уже затронут хворью.