— Но вы же сами убедились: естественность легко сбивается на пошлость. С патетикой такой угрозы нет.
— Я ищу нечто среднее. Не столь трескучий тон.
— Вы полагаете, что на французской сцене он возможен?
— Я слышу так, когда пишу. Значит, возможен.
Мари понятливей других. Ей первой он показывает то, что сочинил. Много актеров он перевидал, но с ней никто не мог сравниться. Ей удается очень четко выговаривать каждый слог, даже самые трудные сочетания нескольких гласных: «на ваши все дары». Она может произнести это слитно, похожей на ругательство скороговоркой: «навашивседары», а может — дробя на отдельные звуки, которые словно подхватывает и уносит ветер трагедии. Ей нравится, что Жан ломает правила произношения. А Жана восхищает ее прерывистое дыхание, россыпь звуков, разрывающая гладкую мелодичность. Это именно то, что он так любит во французском языке и чего нет в других: каменистое ложе из гласных на дне речевого потока, зияние-хиатус обнажает их, как летний зной речное русло. Мари еще лучше, чем Дюпарк, она распахивает двери иного мира — того, куда мы попадаем во сне или под гипнозом. Ее манеру декламировать он в шутку так и называет «александрийским гипнозом». Она словно впадает в забытье и, не дрогнув, заходит в студеное море, а Жан с восторгом наблюдает. И, глядя на нее, понимает: да, он пишет ради того, чтобы стать первым поэтом Франции, но не только, еще и затем, чтобы услышать этот голос заговорившей вслух души. Полнозвучный, свободный, порою леденящий кровь. Жан изобрел новый способ работы: заставляет Мари десять раз повторять не только трудные места, но и те, что даются легко. И тогда в ней словно включается автомат. Что-то подсказывает Жану, что из этой-то механической шарманки и возникнет самая настоящая, самая удивительная и чуткая естественность.
— Почувствовали заведенный механизм внутри?
— Да.
— Вот и хорошо. Идем дальше.
Бывает, он так потрясен ее игрой, что падает на стул и забывает обо всем на свете, даже о том, что сам сочинил эти стихи. Не отрывая глаз от сцены, он аплодирует; ладони, словно створки, словно веер, мелькают перед ним: Мари то здесь, то нет, ее фигурка множится и отдаляется. Она тревожится:
— Все так, как вы хотели?
— О да, и более того!
Актриса облегченно улыбается, но он-то видит: это продолжение игры, ей ли не знать свою силу! В ответ на неприятное жеманство Жан принимает строгий вид и грозно рявкает: «Продолжим!» Верному другу Никола он жалуется: до чего надоели актрисы — все так и норовят вертеть им как угодно, стоит ему размякнуть от их прекрасных глаз и от того, как распрекрасно они его стихи читают.
— Так перестаньте смешивать работу и любовь. Найдите себе славную женушку, которая ничего не смыслит в поэзии.
Жан изумленно смотрит на него. На что ему такая дура, когда он держит в объятиях живые инструменты с неисчерпаемым диапазоном? Что может доставить такую радость, как рождение у тебя на глазах нового существа, говорящего только твоими словами? Что может сравниться со счастьем, распирающим грудь, когда слышишь, как трепещут твои стихи, точно паруса на ветру? Нет, славная женушка еще подождет.
Жан узнал от Мари, что Корнель пишет пьесу про Тита и Беренику. Он не колеблется ни минуты. Бросает все, что начал, и с головой — в Светония. Он напишет свою вариацию на эту тему и наконец впрямую сразится с Корнелем. «Тит страстно любил Беренику, на которой, говорят, он даже обещал жениться, но, став императором, тотчас выслал ее из Рима против ее и против собственной воли». Это неточная цитата из Светония, Жан кое-что сократил, вычеркнул целый абзац, где говорилось о том, что Тит устраивал буйные оргии и образумился после разлуки с Береникой. Вся эта нравоучительная дребедень ни к чему. Жану важно одно: сам фатальный разрыв, что кромсает любовь по живому. Проходит несколько недель — и он уже раскручивает действие, медленным ходом по кругу. Все завершится вестью о решении Тита, событием, заранее известным, но отсроченным. А прежде будет жалостное ожидание и краткий, яркий миг восторга, хрустальный мираж в непроглядной ночи. «Пойми, Фениса, как прекрасна эта ночь»[50], — летящий голос Береники, она рада и счастлива, настолько, что за счастье принимает химеру, помрачение рассудка. Голос — ломкий золотистый лучик, блеснувший посреди безбрежной пустоши отчаяния. О том и пьеса: что любовь всегда дает лишь миг, всего лишь миг эфемерного, мнимого счастья.