Жан предвкушает, что Мари сотворит настоящее чудо: сыграет эту безмятежность, беззаветную веру в то, что Тит ее любит, — веру, которую ничто не поколеблет. То будет взлет, пик абсолютного счастья, и вслед за ним — падение, не резкое, а по спирали; только так, постепенно, наш рассудок способен принять самое страшное, он должен свыкнуться, сначала прокатить свою беду по всем извилинам обманчивой надежды. «Я прослежу весь путь, — решает Жан, — которого не миновать оставленным любовникам. Сначала все они не верят, утешаются выдумками, затем умоляют; наконец, не поверить нельзя, тогда они вопят, и уж потом отмирает душа, рвутся нити, которые еще держали ее в жизни, и наступает полное оцепенение, все кончено, нет больше ни вчера, ни завтра, день и ночь слились». «Часы пройдут чредой бесплодны и безлики, Но Титу впредь вовек не встретить Береники»[51].
Скорее записать. Ни с Юнией, ни с Гермионой он не заходил так далеко, теперь же хочет поразить свое создание в самое сердце — туда, где кроется любовь, надежда быть любимой, боль разрыва. И всем будет слышно эхо из этого бездонного колодца, призывный крик и гулкий отзыв пустоты. Мари сумеет это передать.
— Никак не решу, умрет она или нет, — говорит он Никола.
— Смерть — более волнующий финал.
— Но менее правдивый.
— Почему же?
— От любви не умирают. Чаще всего после разрыва наступает транс, на какое-то время уходишь в тоскливую пустоту. Думаю, для моей Береники еще большим геройством будет спокойно удалиться в свое царство. Пусть они оба с Титом пройдут по краю пропасти, но все же не убьют себя.
Никола остается в сомнении, и вообще он не во всем согласен с другом. Если их разговор касается не короля, газет или грамматики, он неизбежно переходит в спор.
Жан:
— Вожделение ожесточает. На пальцах отрастают когти.
— Пусть в хищников превращаются влюбленные мужи, но героини?
— Они не могут? Почему?
— Ну, потому, что женщины.
— По-моему, наоборот.
Настало время облечь «Беренику» в стихи, никогда раньше Жан не приступал к этой работе так уверенно. Он смотрит на расписанную по актам пьесу, как портной на раскроенное платье: детали надо сшить разными нитками — где парадными золотыми, а где обычными, простыми, как в мещанской комедии. Начинает с четвертого акта, где все окончательно решается, и двигается к самому началу, от точки накала по все менее горячим ступеням.
— Вам, императору, к лицу ли слезы лить?[52] — начинает Мари и осекается. — Нет-нет! Публика будет кататься от смеха.
Жан ее убеждает, цитирует Еврипида, объясняет, как греческий ямб позволяет легко и естественно, просто с помощью ритма, переходить от прозы к поэзии. А он того и хочет и доверяет ей, ее устам, ведь она лучшая актриса Франции.
— Вот если бы еще и публика что-нибудь понимала про этот ваш греческий ямб!
— Да нет, это совсем не важно, — возражает он. — Мне вот что нужно: чтобы в моем французском трепетали все бывшие на свете языки, все их разноголосье, слитое в один язык, универсальный, совершенный, полнокровный. Раз я их слышу, стало быть, они там есть. И публика расслышит тоже.
А в заключенье льстиво добавляет:
— Благодаря, конечно, вам.
— Если хотите получить совершенный язык, то уж обходитесь без выкрутасов! «…Как нам стерпеть, Когда и год, и два я не увижу вас, Когда морская гладь проляжет между нас»…[53] Каждый раз тут сбиваюсь — не идет! Сегодня утром поняла наконец, почему: из-за этих «вас» и «нас» в последнем стихе, где напрашивается: «Когда морская гладь проляжет между нами».
Жан усмехнулся.
— Но вам, похоже, выкрутасы нравятся. Как понимать это «нам», а сразу следом «я» и «вас», как будто говорится о ком-то другом?
— Сначала она говорит как царица и называет себя «мы», а потом — как женщина, и тогда уже — «я». Как будто раздваивается.
Мари задумалась и повторила это место про себя.
— Нет, никак не идет, тут нет логики.
— Доверьтесь ритму.
— Но я должна понимать, что говорю. Неужели нельзя хоть немножко изменить эти строчки? Прошу вас.
— Нельзя, — твердо ответил Жан. — Но я вас научу их выговаривать.
От репетиции к репетиции беглости у Мари прибавляется, но все равно каждый раз находится обо что споткнуться. А Жан не только чувствует эти сбои дыхания, но еще и доволен: он должен выразить муку царицы, и все шероховатости идут на пользу — чуть затемняя смысл, они высвобождают музыку стихов. Будь его воля, только так и писал бы — наперекор всему.