Добрались доверху. «Пришли», — сказала провожатая. Береника еле дышит. С большого портрета на лестничной клетке на нее смотрят Тит, Империя и дети. Она замерла. К черту все эти хищные семьи, с их улыбками, солнцем, их самодовольным злорадством. Ей так хотелось стать для него ценнее всего: семьи (всех шестерых домочадцев), совместно прожитых лет, — стать той божественной валютой, что обесценит все другие, ради которой человек охотно пустит с молотка все, чем владеет. «Это снимала я», — сказала провожатая. Береника уже было взялась за ручку двери, чуть толкнула. Дверь приоткрылась, на нее пахнуло воздухом, которым дышит умирающий, и тут вдруг ей сдавило грудь, перехватило горло, она едва не задохнулась, закричала: «Нет! Не могу, не могу!» — и побежала вниз.
Скорей по коридору, к выходу, но там Империя, уже вернулась и стоит довольная, ее победа: Тит умрет на руках у нее, лишь у нее одной. Береника рванулась за дверь и еще на пороге услышала за спиной ее голос, до тех пор незнакомый:
— Но, мадам…
Не оборачиваясь, она застыла. Пальцы сжимали ручку двери. Любовь к Титу, подумалось ей, заставляет лихорадочно биться сердечные створки. «Мадам», — повторяет Империя. Глаза ее — вот неожиданность! — просят, умоляют остаться. Береника растерянно улыбнулась, а Империя договорила: «Останьтесь!» — ей больно видеть это пустующее место, этот стул у изголовья Тита. Могла бы — сгребла бы в охапку крохотную Беренику и усадила туда силой. Ввинтила бы, чтобы заполнить проклятую пустоту, разрушившую ее брак. Но Береника уже вышла, захлопнув за собою дверь.
В машине она плачет бурно, некрасиво. Лицо в липкой каше из слез и соплей, волосы лезут в глаза, мокрые пальцы впиваются в руль. Давно уже она не плакала вот так, ведь с некоторых пор ее слезы стекают внутри, по ледяным перегородкам, она всем говорит: вы их не видите, но я все время плачу. Тит был так близко, за полуоткрытой дверью, рукой подать, а она отказалась войти, прикоснуться к нему. Побоялась: вдруг даже сейчас, в таких прискорбных обстоятельствах, коснись она его руки, и тут же ощутила бы живую плоть воспрянувшей любви, или, наоборот, ее рука легла бы на холодный мрамор любви окоченевшей. Нет, у нее нет сил даже думать об этом.
Конечно, приходя в себя, она от многих слышала циничное «клин клином». И улыбалась, кивала, даже попробовала применить. Изнывая от боли и злобы, искала утешения у Антиоха, красивого верного поклонника. Она плакала у него на плече, он ее обнимал, но между ними объемистой помехой затесался Тит, и сколько ни пытался Антиох его сплюснуть, прижимая к себе Беренику, фигура Тита только еще пуще топырилась, распухала, мешала. Береника почти умилилась его благородству, но вспомнила: A любит B, B любит C, — и поняла: Антиох — это A, он любит B, и никакой заслуги в этом нет. И часто, замерев в его объятиях, она с досадой думала: ну почему любовный морок, который так легко приворожит друг к другу хоть кого, не может, точно тучка по небу, перепорхнуть с того на этого? Почему обманчивый ореол, в котором B видит C, нельзя перенести на А? Или в этом обмане все же кроется капелька правды, пусть ничтожная, но решающая, из-за которой такая подмена никак не возможна: A никогда не превратится в C. В конце концов она велела Антиоху никогда больше не звонить и не искать с ней встреч. «Гонишь меня назад, в мою пустыню?» — спросил он с горечью. «У каждого своя пустыня».
Она сидит, вцепившись в руль, и плачет; Тит для нее — та исконная, та первозданная плоть, в которой все слилось — тела ее отца и матери; прильнуть к ней и в рождении и в смерти — таков ее, Береники, удел, — и она плачет, оттого что точно это знает, как знает, сколько сил придется положить на то, чтобы расстаться, оторваться. Ночь за ночью скрипят ступеньки лестницы, открывается дверь, и она входит и идет к нему.
— Ты все-таки пришла… А я думал, откажешься.
— Я отказалась.
— Но ты здесь.
— Меня здесь нет.
— Что ж, может, ты галлюцинация. Не удивлюсь — при том, сколько всего в меня закачивают.
Рука на простыне зашевелилась. Все такое знакомое: пальцы, форма ногтей, даже косточка на запястье. Береника берет его руку, сплетает пальцы Тита и свои. Он отвечает ей пожатием, но говорить уже не может. А дальше пальцы Тита все ослабевают, рука обмякает. Береника держит ее еще крепче, но удерживать нечего. Она оторопело озирается, не понимая, что ей делать с этим грузным трофеем, с этой тушей зверя, рухнувшего около нее. Рыдать? Бежать? Звать Империю? Нет, Береника никого не станет звать, она останется одна, рядом с трупом своей любви. Нагнется и будет шептать ему, бесчувственному, прямо в лицо. Расскажет Титу все про их любовь, как будто он не знает, так мать рассказывает маленькому сыну каждый вечер перед сном историю про мальчика, который пошел в лес и заблудился, — такой смешной, но очень важный ритуал, имеющий значение лишь для двоих, тихий шепот здесь, в комнате, на грани дня и ночи. Живой живому не признается в своем страдании из гордости, а мертвому она теперь-то наконец откроет, какое горе он ей причинил и как она его переживала. Это продлится час или чуть больше. А потом она выйдет из спальни, поникшая, бледная и безучастная.