Империя окинет ее презирающим взглядом. Не станет прогонять, но отпихнет и ринется к постели Тита, будет плакать, метаться по дому, не замечая Беренику. И дети будут проходить мимо нее, как будто ее нет. В ответ на ее мягкое «прощайте» — ядовитые возгласы, резкие жесты. Ей не простят, что Тит выбрал ее в последний час. И только кто-нибудь из женщин, из друзей семейства, быть может, проявит учтивость. Предложит чашку чаю, рюмку коньяка, но Береника не захочет. Уйдет взбешенная, но сохранит до самого утра касание его ладони.
Королю уже тридцать два. Он воплощенное солнце, и каждое театральное действо становится благодаря ему лучом монаршего сияния. Куда бы он ни направлялся, везде играется комедия или балет. Король заказывает драматургам двухчасовую пьесу, и эти два часа внедряют в жизнь людей некое новое измерение — время, которое они проживают как зрители. И Жан иногда думает, что такое преобразование времени в большей степени, чем войны и государственные советы, останется его печатью, личной подписью в истории, символом его царствия в памяти потомков.
Он повелел, чтобы Жан продолжал писать трагедии, хотя нельзя сказать, что это любимый жанр государя. При встречах же — которые теперь весьма редки — Жану все кажется, что за ширмой поклонов и взглядов, предписанных протоколом, под прикрытием внешних обстоятельств, между ним и монархом проскальзывает искра чего-то глубоко затаенного, отблеск далекого мира, где они равны по возрасту и рангу и каждый командует на своем поприще; притом поэт заимствует у полководца смелость, а полководец у него — невидимое, невесомое золото слова. Однажды, незадолго до начала спектакля, Жан поделился этим чувством с Никола, тот пожурил его за слишком буйное воображение, но вскоре так и обомлел: король подозвал Жана и усадил рядом с собой.
Жан видит его, даже не поворачивая головы, улавливает каждый жест, малейшее дыхание. Рассматривает его туфли — рисунок ткани, пряжки и банты. Медленно поднимает взгляд: по голени от щиколотки до колена — а там на шелковом чулке прореха. От неожиданности он чуть не бросается проверить. С усилием отводит взгляд, старается смотреть перед собой, но злополучная прореха не выходит из ума: значит, король — такой же смертный и не избавлен от житейских мелочей. Жан закипает злостью против всех, по чьей вине король предстал вот так перед своими подданными: уязвимым человеком, с очевидными изъянами. Тяжелые портьеры, дурманящие свечи поглощают воздух, Жан задыхается, но тут раздается голос Антиоха:
— Помедлим здесь, Арфас![55]
Он успокоился, закрыл глаза. «Вся моя пьеса, от начала до конца будет всего лишь долгим вздохом», — говаривал он Никола. «Публике нужно действие», — возражал его друг. И вот король поворачивается к нему. Жан, подчиняясь этому призыву, ловит его взгляд. «Смельчак», — с улыбкой говорит король и снова обращает взор на сцену. Сердце Жана пылает. Король его понял, — понял, что означает этот вздох. Оплывшим воском сердце растекается в груди.
За все пять актов они ни разу больше не взглянут друг на друга, но слушают и размышляют в лад. Жан непрерывно думает, сумеет ли король догадаться, что цель этой простой трагедии, без балета и машинерии, — создать язык предельной чистоты, благодаря которому его царствие будет блистать, как настоящий бриллиант среди подделок и дешевок. Король же удивляется, как точно соотнесены любовь и власть. В нем самом, несомненно, есть многое от Тита и даже кое-что от Береники. Жана трясет, он весь как на иголках, елозит на стуле; эта пьеса скрепит небывалый союз — союз без слов и умных толкований, союз, родившийся из боли, такой не снился ни Корнелю, ни Мольеру. И, словно подтверждая сговор, за миг до финала король поворачивается к нему лицом. Жан отвечает тем же и видит, как течет слеза, замирает и снова течет, пока не впитается в плотную ткань королевского одеяния. Жан вытер щеку, будто плакал сам, тряхнул головой и снова обратился к сцене.