Мари была великолепна. Он поздравляет, обнимает, благодарит ее, но, лежа рядом с нею в эту ночь, думает о другой. О Дюпарк. Тоска утраты растворяется не сразу, это химический и физический процесс, Жан ощущает на себе, как, испаряясь изнутри, она остается на коже, как отмирают в памяти касание и запах, но образы живут, и вот внезапное видение — прекрасное лицо Дюпарк. Всплывает, расправляется улыбкой, будто огромный парус под попутным ветром. Зрительный отпечаток — последнее, что уцелело от нее, все остальное ушло вместе с привычкой. Правда, уже и сейчас, чтобы это лицо появилось, приходится напрячь все силы, разворошить воспоминания. Но он делает это снова и снова, чтобы Дюпарк не исчезала совсем, не покидала его, чтобы не умирала с нею вместе частица его самого. Остается, конечно же, трагедия, но Жану важно сохранить еще и этот внутренний, интимный, недоступный никому другому образ. Когда-нибудь и Беренике, чтобы вспомнить лицо Тита, придется напряженно думать. «Какое счастье, что благодаря трагедиям меня минует этот жалкий всеобщий удел, думает Жан, это постыдное угасание любви». Не потому ли он и предпочел писать, вмещаясь в одни сутки, чтобы не приходилось бросать свою лепту в большой котел времени. Он ненавидит время, стирающее вместе с любовной мукой саму любовь.
Жан смотрит на спящую Мари. От нее тоже ничего не сохранится, разве что устремленное за его мыслью миниатюрное личико, да и то вряд ли. Когда Дюпарк его бросала, забывала, лгала ему, его лицо каждый раз разбивалось, и у него в руках оставались острые осколки. При малейшем подозрении лоб морщился и нависал над запавшими глазами, стеклянные куски усеивали скулы. Он с ужасом и жалостью глядел на самого себя, точно на мертвеца. Потом, когда он потерял ее, исчезла та улыбка, что появлялась на его губах, когда в нем вскипало желание, хищное, плотоядное, поднималась волна жизненных соков. Еще многие месяцы лицо его было в шрамах и изломах, со временем они сгладились, остались только швы, но залатанная физиономия не воспряла, и память не могла вернуть ей плотность и объем. Стоит ему, однако, расшевелить свои мысли, чтобы они, как привычные проворные пальцы, смогли на ощупь распознать и восстановить все, как было, до страшного взрыва.
Утомленный этими размышлениями, Жан отодвинулся в постели от Мари. Как бы то ни было, ему удалось запечатлеть в умах зрителей чудесную иллюзию — два вечно связанных образа: лицо Береники, живущее в памяти Тита, и наоборот.
— Все женщины рыдали, — сказал ему Никола. — Это триумф. Они направо и налево цитируют ваши стихи. Болтают ни о чем и вдруг, как пифии, вещают с отрешенным видом: «Но не вражда — любовь нас обрекла разлуке!» Вы определенно добились чего-то такого… не знаю, как определить… чего-то значительного…
— Того, что все женщины Франции, которые ходят в театр, теперь используют мои слова, чтобы говорить о любви. Сами с собой или с другими. Я стал национальным достоянием.
— Так говорят газетчики! Но между прочим они говорят и другое.
— Что же?
— Что ваша трагедия — просто цепочка красивых отрывков, галантная мешанина.
— Что еще?
— Что ваш Антиох — ничтожество, его заключительное «увы!» слишком мелко, под стать носовому платочку, которым он утирает слезы.
— Нет там никакого платочка.
— Говорят, что его заменяет «увы».
— Судя по вашему тону, вы со всем этим вполне согласны.
— Но я же с самого начала говорил вам, что пьеса, в которой почти нет событий, вызовет нарекания! Разве такая малость может стать основой для трагедии?
— Разлука — не малость.
— Вы так и написали в предисловии.
— Ну да.
— Это что же, погоня за модой? Нарочитый вызов?
— Вовсе нет. Понять, что происходит в человеке, обреченном на разлуку, — значит проникнуть в глубины его сердца, его страстей, его одиночества. Это возможность препарировать омертвевшую душу, не пролив ни капли крови.
— Опять «препарировать» — хватит уже этих разговоров!
Жан гордо вздернул голову, но он горько уязвлен. А еще горше слышать, что некоторые строчки из трагедии разошлись по салонам как шуточки. Мари его предупреждала. Болтали, будто его Тит смешон и жалок для монарха, насмешничали кто во что горазд. Над Береникой тоже издевались: дескать, убей она себя, тогда и Тит покончил бы с собой, а он ей надоел и в этом мире, вот почему она вернулась в Палестину.