— Я должен поговорить с королем, — сказал он однажды Мари, которую Мольер пытался переманить любой ценой. — Если так пойдет и дальше, скоро вся Франция превратится в дурацкую машину.
— На вашем месте я бы постаралась приспособиться, — говорит она медовым тоном, не исключающим измену.
Никола добился для него аудиенции у короля, и государь на его доводы ответил, что желает развлекаться и, что еще важнее, развлекать народ. Машины привлекают взор и ум и ничуть не мешают трагедии. Сказал, что ему нравится, как пишет Жан, что язык его пьес служит благу страны и всего человечества. Кто еще так, как он, умеет выразить неистощимую женскую страсть и малодушие мужчин вкупе с их честолюбием! Тут король подошел совсем близко и тихо добавил:
— Пусть же хоть раз мужчины будут уподоблены женщинам, то есть… — Он чуть замешкался, потупился и договорил: — Пусть ими, мужчинами, овладеют. Пусть они испытают эту потребность, чтобы в тебя проникли, наполнили тебя, это чувство оставленности, пустоты, которое, должно быть, снедает женское нутро.
Жан ошарашен. Пытается не показать свое смятение, а между тем король все туже затягивает петли.
— А женщины, наоборот, пускай хоть раз изведают желание, что закипает, изливает семя и тут же никнет, исчезает. Мы-то, мужчины, знаем, знаем по себе: это желание мимолетно, поверхностно и переменчиво, но женщинам откуда знать!
Он снова отстранился и заговорил обычным голосом:
— Если бы оба пола знали это друг о друге, если бы каждый мог хоть на минуту очутиться на месте другого, было бы куда меньше раздоров и несчастий. Но не было бы и трагедии, а это жаль. И все же я на вас надеюсь: быть может, вам удастся устранить это взаимное непонимание.
Жан хмурится, боится продолжения.
— Вы ставите себя на место женщины, и это превосходно. Так, может, кто-нибудь из женщин совершит обратное, но нет, еще не родилась такая, что задалась бы этой целью.
В конце беседы Жан забыл, зачем явился. Теперь меж ним и королем не оставалось никаких запретных тем. Под стук колес кареты, запряженной четверкой лошадей, он размечтался: единственная театральная машина, которую бы стоило соорудить, это волшебный короб, который может превращать мужчину в женщину и наоборот. А пока ее нет, он, Жан, должен, воспользовавшись всем набором хитрых средств, которые дает трагедия, и напрягая все свои способности, исполнить небывалую миссию, возложенную на него королем.
Сначала он решает вновь поговорить со всеми женщинами, которые делились с ним своею болью, и расспросить их обо всем подробно. Каждой обещает, что выведет ее в своей будущей пьесе и что она найдет в ней свои собственные слова и страдания. Почти все соглашаются. Он все продумал: оборудовал комнатку, куда усаживал женщин, готовых рассказывать. Повесил занавес между собой и ими, чтобы его было не видно. Все хорошенько объяснив, он отходил подальше, задергивал занавес и просил начинать.
Он все записывает, кое-что подчеркивает, уточняет отдельные слова. «Почему вы сказали „кровавая рана“? Что это был за „ужас“ — он настигал вас ночью или днем? А эта ревность когда мучила сильнее?» И так же, как когда-то, изучая Сенеку или Квинтилиана, он делает заметки на полях, поспешно, чтобы ничего не упустить.
А некоторые рассказы дополняет свидетельствами третьих лиц: просит, чтобы они поведали ему все, что происходило с их знакомой, со своей точки зрения. «Я хочу знать о ней все: как она изменялась, бледнела ли, худела, кричала, разражалась бранью, хотела умереть». И снова тщательно записывает, сравнивает, обычно выбирает сам себе позицию на полпути между самолюбованием первой рассказчицы и удовольствием, с каким вторая расписывает ее горести. Но никогда не стремится быть выше. Нет, он предпочитает сновать между ними и незаметно исследовать все извилины душ. По окончании сеанса он, смотря по настроению, провожает даму или приглашает в свою спальню.
Марию этот его новый метод возмущает. С каких же пор трагический поэт опускается до расспросов самых обычных женщин? Где это видано, чтобы поэзия питалась житейскими историями? И что он о себе воображает? Но Жан и бровью не ведет, знай себе копит материал — наверняка пригодится, хоть еще неизвестно на что. К концу опросов набралось три исписанных толстых тетради — недурная добыча.
Никола эта затея кажется слишком пошлой. Он уговаривает друга сжечь тетради. «Что-то со всех сторон меня подстерегает пламя», — усмехается Жан. Но аутодафе его не страшит — навидался с детства. Пусть бы и сгорели все записи — он никогда не забывал ни слова из сожженных текстов.