Теперь он должен выбрать место, время, действующих лиц и работать втайне от всех. Его норовят подстеречь, сварганить что-нибудь свое на ту же тему. Вот почему его новые пьесы — военная тайна. Когда его расспрашивают, он только улыбается и прижимает палец к губам. Дамы допытываются: ну хоть будет ли там про любовь? Он отвечает: да, но весьма необычно.
Солнечный луч уперся в его руку. То будет Федра, дочь Миноса и Пасифаи. О ней писали Еврипид и Сенека. Теперь, когда выбор сделан, Жан невольно поглядывает на Мари и прикидывает: сумеет ли она сыграть одержимость на грани безумия? Она перехватывает этот взгляд и не знает, что думать, но он молчит и сообщает новость только Никола.
— Как? Снова женщина! — воскликнул тот.
— Но женщин не было давно!
— Это правда. Но все-таки, признайтесь, вы не можете устоять.
— Вот увидите, эта будет величайшей из всех.
Он воздвигает две стены. Две крепостные стены, которые удерживают, прячут, но, рухнув, выпускают наружу бурлящий поток, и страсть кипит еще сильнее, после того как прорвалось признание. Клокочет пена, белизной сравнимая с белым солнцем, палящим человеческие души и тела.
Жан развернул бумажный план на полу — поверхность стола для этого слишком мала. Ходит кругами, опускается перед ним на колени и застывает, уже не чуя холода от каменных плит. А всем, без исключения, докучным посетителям велит прийти попозже.
Действие строится на двух главных признаниях: первое — наперснице, второе — любимому. Да, признание за признанием, одно в первом акте, другое во втором, почти на том же месте, и это не считая абсолютно симметричных признаний Ипполита. Так он разделит вину на двоих, облегчит ее. И назовет трагедию «Федра и Ипполит», чтобы эта симметрия бросалась в глаза и чтобы его опять не упрекали, что он выводит только женщин. Делать Федру низвергнутым идолом он не желает, она останется невинной, она не до конца преступна, невинна и преступна, дурна и хороша.
Она — все человечество, рвущееся на части, обремененное грехами предков, прощенное предками и потомками — всеми, кто издавна, извечно, с начала мира творил и продолжает творить зло. Сама Венера. И для начала — стул. Надо сказать декоратору и настоять: стул, один только стул и больше ничего.
Однажды вечером он положил на тарелку Мари листок с первой репликой ее роли. Мари торопливо его развернула, прочла, пришла в восторг, сказала, что хочет как можно скорее узнать продолжение. Когда, однако, он принес ей продолжение, восторг ее прошел.
— Воспылать столь неистовой страстью можно только в том случае, если все греческие боги сообща будут ее раздувать. Что такое любовь, мне известно. Я люблю вас, как тех, кого любила прежде…
— И кого будете любить потом…
— Но умирать из-за любви ни за что бы не стала.
— Почему же тогда древние авторы так много писали об этом недуге? Почему лучшие в мире поэты неустанно обращались к этой истории?
— Потому что из нее получаются хорошие стихи.
— Для хороших стихов нужен живой источник.
— Да что вы говорите! Разве вы сами не поживились у Еврипида и Сенеки: стих оттуда, стих отсюда? «Ты назвала его, не я!»[62] — ведь это списано дословно?
— Да.
— Так нечего рассказывать про живые источники. Ваша Федра не в меру патетична. Любовные муки не так уж фатальны. Если решиться, от них можно избавиться.
— Каким же образом?
— Решиться, да и все.
Жан признает за ней умение съязвить и даже известную правоту, но ему противны безапелляционный тон, каким она выносит приговоры, и манера обо всем судить по себе. Впрочем, пусть себе говорит, Жан спокоен, не волнуется за Федру. Мари, хотя и придирается, сыграет ее превосходно. Как раз благодаря придиркам, благодаря этой своей практичности, диктующей, что важнее всего успех.