Никто не удивился этой перемене, когда новое издание вышло в свет. Жан ждал, что скажет Ментенон[78], но не дождался. Маркиза только чуть заметно дернула верхней губой, и по лицу ее скользнула тень, как каждый раз, когда она заговорит о грехе и спасении. «По этой легкой дрожи видно, чего ей стоит заглянуть в омут прошлого», — думает Жан. Он всегда помнит, что она, супруга самого могущественного в Европе монарха, — так же, как он, страдает от раздвоенности и не успокоится, пока ей не удастся внести строй в свою жизнь, хоть как-то увязать между собой ее периоды, направить в некое единое русло, чтобы смягчить и искупить все, что в ней было нечестивого.
Когда Жан первый раз попал в ее новую женскую школу недалеко от Версаля, он вздрогнул и невольно прошептал: если исчезнет Пор-Рояль, он не сможет жить дальше.
Ментенон показала ему каждый уголок. Рассказала, что там преподают, посвятила в свой грандиозный план. Вокруг снуют, улыбаются, прыскают, хихикают маленькие девочки и девушки постарше; и чем дальше, тем яснее видятся Жану за этими стайками хрупкие девичьи фигурки, которые он столько раз видел, стоя у лестницы в сотню ступенек, и чьи тени постоянно стоят между ним и его пятью дочерьми. Под конец, устав от бесконечной болтовни юных провинциалок, он помрачнел.
— Мы учим их говорить на правильном французском языке, — сказала Ментенон. — Для этого мне нужна помощь величайшего поэта. Я хочу, чтобы мои воспитанницы могли читать и петь священные тексты, и хочу, чтобы вы сочинили для них какую-нибудь… вещь в стихах.
— Но я теперь историк короля.
— Лишь потому, что вы поэт.
— Я больше не пишу стихов.
— Поэт, вам ли не знать, остается поэтом всю жизнь и даже после смерти. Но только смотрите — никакой любви для наших девушек. Писание и ничего кроме Писания!
В завершение она представила Жану несколько лучших учениц, в том числе тех, что играли его «Ифигению»; они так низко приседают, приветствуя его, что чуть не падают. Они играли «Ифигению», тогда как его собственные дети слыхом о ней не слыхивали.
На обратном пути он не может дышать. Честь, которой его удостоили, льстивые похвалы — все это ничего не значит. Мало того что он должен вернуться к поэзии по принуждению, ему еще придется отдалиться от короля. На какое-то время забыть о трапезах в Марли, куда допущены лишь те, кого позвал сам государь; лишиться этого счастливейшего мига, когда король в числе других избранников назовет его имя. Какую-нибудь вещь в стихах… Никола в письмах предостерегает друга от такой расплывчатости. Но Жан смело решил положиться на интуицию, надеясь, что ему удастся выпростать из этого тумана нечто новое, доселе небывалое. Да и какой у него выбор? Через несколько дней Ментенон опять подступает к нему. Неужели ему не наскучила хроника, не надоело вести перечень событий, бесспорно важных, но не примечательных ничем, кроме того, что они совершились. Жан молча улыбается, хотя ему хотелось бы ответить: вовсе нет, не надоело, хроника королевских деяний приносит почет, а кроме того, она служит ему источником отдохновения. Вот уже девять лет он неизменно, каждый день охотно окунается в эту работу, незатейливую, как семейные дела или сбор доходов от имений.
— Я заметила, — продолжает она, — что в описании лет, предшествующих вашей новой должности, вы не упоминаете о своих пьесах. Вот, например, год 1672-й, и ни слова о «Баязете»! Возможно ли так забывать о себе? Вот я и дам вам случай вспомнить, кто вы такой!
— Мадам, вам, как и мне, известно, как благотворно забвение.
И снова он увидел, как дернулась ее губа.
Сюжет «Эсфири» Жан выбрал очень быстро, но план продвигается туго, он не спит по ночам, сидит, часами глядя в пустоту, пока в глазах не замелькают мушки. Вечер, другой, он терпеливо дожидается, потом встает и запирается в рабочем кабинете. Чтобы выплеснуть первые слова и услышать, как они звучат, ему нужна ширь ночного безмолвия. Он заново разминает мускулы, разматывает нити былых привычек. В нем нарастает, разгорается голод, разъяренный за долгие годы поста, — тот, что, казалось, был укрощен, стреножен, похоронен. На домочадцев, выходя из кабинета, он смотрит как на съежившиеся вдали, покинутые горы, куда его не тянет возвращаться. И даже Катрин, когда она о чем-то спрашивает, отвечает раздраженно.
78
Франсуаза д’Обинье, маркиза де Ментенон (1635–1719) происходила из знатного, обедневшего протестантского рода (ее прадедом был один из предводителей гугенотов, поэт-воин Теодор Агриппа д’Обинье), она получила строгое протестантское воспитание, но была помещена в католический монастырь и обращена в католичество. С 1652 по 1660 год была женой знаменитого поэта и вольнодумца Поля Скаррона и держала модный светский салон. После смерти мужа осталась без средств к существованию и стала воспитательницей детей Людовика XIV и его фаворитки мадам де Монтеспан. Король все больше сближался с уже немолодой Франсуазой, в 1675 году дал ей титул маркизы, а после смерти королевы, в 1683 году сочетался с ней морганатическим браком. Ее суровое благочестие оказало влияние на настроение Людовика и всего двора. В 1686 году она основала школу Сен-Сир для дочерей бедных дворян, послужившую позднее образцом для Екатерины II при учреждении Смольного института.