Сирокко съела вторую половинку, затем стала бросать жадные взгляды на конфету Габи, которую та положила рядом с собой. Габи изо всех сил старалась не рассмеяться.
– Если ты собираешься оставить это на завтрак, то тебе придется не спать всю ночь.
– О, не беспокойся. У меня просто достаточно манер, чтобы знать, что десерт надо есть после обеда.
Минут пять она разворачивала конфету, затем еще минут пять изучала ее, не обращая внимания на ужимки Сирокко. Сирокко походила на кокер-спаниеля за обеденным столом и на бездомную женщину перед витриной кондитерской лавки, у нее перехватило дыхание, когда Габи наконец положила конфету в рот.
Они смеялись до колик в животе. Габи, очевидно, была на седьмом небе от счастья, от оказанного ей внимания; лицо ее пылало от смеха и возбуждения, глаза искрились.
– Почему она не могла просто расслабиться и наслаждаться?
Мысли Сирокко, видно, отразились на ее лице, потому что Габи моментально посерьезнела. Она коснулась руки Сирокко и вопросительно на нее посмотрела, затем медленно покачала головой. Никто из них не решился заговорить, но Габи своим видом говорила красноречивее всяких слов:
– Тебе нечего опасаться меня.
Сирокко улыбнулась, Габи ответила ей тем же. Они дохлебали похлебку, держа тарелки около ртов и не заботясь о манерах.
Но все уже было не так. Габи молчала, скоро ее руки начали дрожать и тарелка со стуком выпала на ступеньки. Задыхаясь, она принялась рыдать. Она слепо нащупывала руку Сирокко у себя на плече. Затем она подогнула коленки и сжала кулаки под подбородком, зарывшись лицом под шею Сирокко и продолжала рыдать.
– О, как мне плохо, как плохо!
– Так разрядись, выплачься. – Сирокко прижалась щекой к коротковолосой черной головке, очень хорошенькой, и начала ерошить ей волосы, потом приподняла за подбородок лицо Габи и начала смотреть, куда бы поцеловать ее, выискивая неприкрытый повязкой участок. Она уже собиралась поцеловать Габи в щеку, но в последний момент передумала, хотя засомневалась, стоит ли это делать, и поцеловала ее в губы. Они были влажные и теплые.
Габи посмотрела на нее долгим взглядом, громко шмыгнула и снова уткнулась лицом в плечо Сирокко. Она зарылась в ямку около шеи и затихла. Ни дрожи, ни рыданий.
– Как ты можешь быть такой сильной? – спросила Сирокко. Голос ее звучал приглушенно, но близко.
– А как ты можешь быть такой смелой? Ты спасла мне жизнь.
– Нет, – покачала головой Габи, – я не это имею в виду. Если бы тебя не было рядом, я бы сошла с ума. А ты даже не плачешь.
– Я так легко не плачу.
– Изнасилование – это легко? – Габи снова поискала глаза Сирокко.
– Боже, мне причинили такую боль! Меня оскорбил и Джин, и ты. И я не знаю, кто из вас хуже!
– Габи, я бы занялась любовью с тобой, если бы знала, что это поможет. Но я тоже страдаю. Физически.
– Это не то, – покачала головой Габи. – Не то, чего я от тебя хочу, даже если бы ты чувствовала себя здоровой. Если ты «могла бы», то это нехорошо. Я не Джин, и мне легче страдать, чем получать любовь таким образом. Достаточно того, что я люблю тебя.
– Что ей сказать? Что сказать? Надо сказать правду, – решила Сирокко.
– Я не знаю, полюблю ли я тебя когда-нибудь тоже. Такой любовью. Но помоги мне, – она наклонилась к Габи и быстро вытерла ей нос. – Помоги мне, – продолжала она, – ведь ты мой лучший друг из тех, что я когда-либо имела.
Габи кротко выдохнула.
– Мне сейчас это необходимо. – Сирокко подумала, что Габи сейчас опять заплачет, но этого не случилось. Она коротко обняла Сирокко и поцеловала ее в шею.
– Жизнь тяжелая штука, правда? – тихо спросила она.
– Да, это так. Давай спать.
Они расположились на трех ступенях; Габи растянулась на самой верхней, Сирокко металась и ворочалась на следующей и последние красные угольки костра тлели на нижней ступеньке.
Сирокко рыдала во сне и проснулась в полной темноте. С нее градом тек пот. Во сне над ней опять стоял Джин с ножом. Габи спустилась к ней и держала ее пока не миновал ночной кошмар.
– Как долго ты здесь находишься? – спросила Сирокко у Габи.
– С того времени, как начала опять плакать. Спасибо, что разрешила мне лечь с тобой.
– Лгунья. – Но Сирокко улыбалась, когда подумала об этом.
На тысячной ступеньке стало гораздо жарче, стены были настолько горячие, что их нельзя было коснуться, подошвы их ботинок пылали. Сирокко почувствовала, что терпит поражение, зная что до середины пути еще несколько тысяч ступеней, только после этого можно было бы надеяться на то, что опять станет прохладнее. – Еще тысячу ступеней, – сказала Сирокко. – Если мы сможем их пройти, то пойдем дальше. Если не станет прохладнее, то возвращаемся назад и пытаемся подняться по наружной части. Но она знала, что канат стал уже слишком крутым, деревья росли очень редко еще даже до того, как они зашли в тоннель. Наклон каната достигал восьмидесяти градусов. Гипотетически она должна будет встретиться со стеклянной горой, худшее из того, что она могла предположить, когда готовилась к походу.
– Что ни скажешь. Подожди минутку, я сниму рубаху. Я задыхаюсь.
Сирокко тоже стянула с себя рубаху и они продолжали путешествие через раскаленную печь.
Через сто ступенек они опять оделись. Еще через триста ступеней они открыли рюкзаки и достали куртки… На стенах начал появляться лед, под ногами поскрипывал снег. Они надели перчатки и подняли капюшоны своих парок.
Они подняли лампы, свет от которых казался особенно ярким на фоне белых отражающих стен и стали рассматривать коридор, который несомненно начал сужаться. Конденсат шедшего из их ртов пара тут же превращался в сосульки.