Вослед Савонароле у микеланджеловского христианства плебейская природа; его Христос наделен гневным лицом и карающими движениями трибуна, судьи; он непрерывно вмешивается в каждодневное становление жизни, в ход событий и судьбы людей, и каждочасно приближает мир к последнему приговору.
…от «Страшного суда» веет той же безграничной мощью, которою насыщены образы плафона и более ранних произведений Микеланджело. Мученики показывают Христу орудия своих пыток с таким видом, будто они не просят снисхождения, а требуют справедливости.
…за Адамом — голова седобородого старика в капюшоне, весьма похожая на Павла III, каким мы его знаем по портретам Тициана. Справа, то есть за Петром, — голова бритого пожилого мужчины, с острым лисьим лицом, вероятно, Климента VII…
…летящая головой вниз фигура с ключами, являющимися, как известно, символом папской власти. С полным основанием в этой фигуре усматривали папу Николая III, который ввел симонию, то есть продажу церковных должностей. Значит, Микеланджело поступал в «Страшном суде» так же, как почитаемый им поэт Данте в своей «Божественной комедии», то есть определял и для живых людей, и для покойников воздаяние в загробном мире соответственно своим представлениям о справедливости, а не так, как это полагалось согласно принятой догме…
…На коже, которую держит в левой руке Варфоломей, нашли автопортрет самого Микеланджело, а в Варфоломее — сходство с Пьетро Аретино. Если это так, то можно только подивиться смелости Микеланджело: на одном из самых видных мест алтарной стены он изобразил под видом святого мученика своего главного врага с ножом в руке, содравшего кожу с него самого.
Нашлось немало людей, которые громко возмущались «Страшным судом». И разумеется, всех больше кричал Аретино. Он написал наглейшее письмо, достойное Тартюфа. Аретино, по существу, грозил донести на художника входившей в силу инквизиции, «ибо меньшее преступление самому не верить, нежели столь дерзко посягать на веру других». Это подлое письмо шантажиста, где все самое святое для Микеланджело — вера, дружба, честь — подвергалось поруганию и втаптывалось в грязь, это письмо, которое он не в силах был читать без презрительного смеха и слез унижения, Микеланджело оставил без ответа. Не случайно говорил он с уничтожающей иронией о некоторых своих врагах: «Стоит ли с ними бороться, не велика честь от такой победы!» И даже когда к суждению Аретино и Биаджо о «Страшном суде» стали прислушиваться, художник ничего не ответил, ничего не предпринял, чтобы пресечь клевету.
Он молчал, когда его произведение обзывали «лютеранской гнусностью». Молчал, когда Павел IV собирался сбить его фреску. Молчал, когда по приказанию папы Даниелло да Вольтерра «одел» главные фигуры «Страшного суда». Его спросили, что он об этом думает, Микеланджело сказал без гнева, но с оттенком насмешки и горечи: «Скажите папе, что это мелочь, которую очень легко поправить. Пусть его святейшество заботится о том, чтобы навести порядок в мире, а придать должный вид моей картине дело нехитрое».
Он принужден был жить в эпоху,'которую он не мог не презирать, в мире, который не понимал его и которому он был не нужен.
В 1540 году папа утвердил иезуитский орден, а в 1542 году восстановил в Италии инквизицию; в 40-е годы была введена церковная цензура печати и усилились преследования, процессы и казни гуманистически настроенных церковных деятелей (Окино, Верджерио Мороне).
В марте 1548 года флорентинский герцог Козимо Медичи издал закон, названный la palverina (его текст составлял Якопо Польверини) и направленный не только против всяких заговорщиков, враждебных власти Медичи, но и против их потомков.
…Разве не является он (XVI век. — Г. К.) именно тем веком, когда завязался узел наибольших противоречий итальянской жизни, противоречий, неразрешенность которых определила характер всей национальной истории вплоть до конца XVIII века?
Кондиви.
В последнее время папа Павел построил новую капеллу, в том же этаже, в котором находится Сикстинская, и, пожелав ее украсить произведениями Микеланджело, велел ему написать на двух боковых стенах две громадные картины: на одной распятие св. Петра, а на другой обращение св. Павла…
Вазари.
Совершенства в искусстве Микельаньоло достиг без каких бы то ни было вспомогательных средств, как было уже сказано, нет у него ни видов местности, ни деревьев, ни построек, никакой пестроты, никаких прикрас, ибо к этому он не стремился, может быть не желая унизить свой большой талант подобными мелочами. Это были последние его живописные произведения, выполненные им в 75-летнем возрасте и, по его словам, с большим трудом, потому что годы прошли, живопись, особенно фресковая, не годится для стариков.
Его страстью была обнаженная натура, его идеалом — сила. Но каким же исходом для этой страсти и идеалов могли быть сюжеты «Страшного суда», «Распятия апостола Петра», сюжеты, которые по властным и незыблемым законам христианского мира должны были выражать смирение и жертву? Но смирение и терпение были так же незнакомы Микеланджело, как и Данте, как гениальным творческим натурам всех эпох. Даже испытывая эти чувства, он не сумел бы их выразить, ибо его обнаженные фигуры полны мощи, но не слабости, ужаса, но не боязни, отчаяния, но не покорности.
Распятого головой вниз апостола окружают палачи, солдаты и ближайшие его ученики и последователи. Микеланджело противопоставляет здесь мир насилия и активного утверждения злой воли миру терпеливого страдания и пассивных мыслей и чувств. Выразителем и защитником этого второго мира выступает юноша в центре, собирающийся произнести страстную обвинительную речь против палачей. Но его удерживают сотоварищи, один из которых схватил его за руку, а другой поднес палец к губам, явно призывая к молчанию, к «непротивлению злу». Этим же чувством страха охвачены все фигуры в правой части композиции: и двигающаяся из глубины группа приверженцев, казалось бы, готовая к восстанию, но так на него и не решающаяся, и пребывающие в полном молчании фигуры среднего плана, и бредущий с закрытыми глазами старик, и сгрудившиеся внизу женщины, дрожащие от ужаса. В результате побеждает грубая сила палачей…Данное противоречие определяет трагизм всего замысла: герой погибает не потому, что немногочисленны и слабы его приверженцы, а потому, что сломлена их воля. И это понимает только один человек — апостол Петр. Его направленный на зрителя взор полон негодования, в нем выражен такой волевой напор, равный которому можно найти лишь в образах сивилл и пророков Сикстинского потолка.