Титурель

Государь Грааля
должен быть чист и честен;
тебе, сын мой Фримутель,
да будет удел твой известен;
одному тебе — увы! — вверяю оборону
светлого Грааля, сын мой,
и его пречистую корону.

Хотя Грааль — вещь со звездных кругов, нечто, вручаемое ангельской ратью, небесною силой, у Грааля есть корона, и есть государь, в чьем владении Монсальвеш, а быть может, его владения куда более обширны:

...Фримутель берег на славу
Грааль в Монсальвеше,
как ни одну в мире державу.

Разлука с Монсальвешем невыносима для наследников и наследниц Грааля. Так, Херцелейда не расстается с Монсальвешем в своей сердечной тоске, которую означает ее имя:

...дочь Фримутеля
Монсальвешем дышала и при муже.

Но главная особенность избранного рода — их осиянность Граалем, таинственное очарование, обрекающее их друг другу. Конечно, Шуазиана — сама по себе красавица, но недаром она достается тому, кто выше королей:

к ней сватались короли,
стал государь ее супругом.

Таким образом, государь Кателангена уподобляется государю Грааля или даже приравнивается к нему. Тем невыносимее для него утрата Шуазианы:

Сердцу рыцаря нанесена рана,
ибо прежде обрела
Грааль Шуазиана.

Обнаруживаются два обстоятельства. Наследница Грааля Шуазиана жертвует собой, чтобы родить Сигуну, очередную наследницу Грааля. Потеряв Шуазиану, Киот расстается и со своим государством Кателанген, как будто он государь лишь в браке с наследницей Грааля:

ибо мать Сигуны из рода Грааля;
отправилась к супругу
и умерла, его навеки опечаля.

Так что и для его скорби существенно, что Шуазиана из рода Грааля; храня ей верность, он жертвует государством, как будто это возможность сохранить Грааль (не она ли сама Грааль, слово «Грааль» иногда употребляется и в женском роде). До этого Киот был блестящим рыцарем, иначе он бы не завоевал Шуазиану:

Привык торжествовать Киот
на всех ристалищах вступая в состязанья.

Но, оставив государство и рыцарство, Киот становится отшельником. Недаром его именем назван провансальский провозвестник Грааля, если даже это не тот же Киот. Таков и строгий отшельник Треврецент, открывающий мудрость Грааля Парсифалю. В «Титуреле» он предстает в совсем другом облике:

лишь Треврецент, воитель правил строгих,
прыгал и бегал
быстрее всех рыцарей быстроногих.

В самом начале романа от короны Грааля отказывается и Титурель. Такое самоотречение или отшельничество — тоже способ хранить Грааль, обретенный любовью, даже если любви сопутствует скорбь утраты. Характерно, что вместе с Киотом отрекается от рыцарства и его брат Манфилот:

Герцог Манфилот увидел,
как он мрачен,
и сам был зловеще тягостным
предчувствием охвачен
и, чтобы избежать подобных в будущем терзаний,
отрекся тоже от любви,
от меча и состязаний.

Король Тампунтейр принимает в опеку государство Кателанген и его будущую государыню Сигуну. Она растет вместе с дочерью Тампунтейра Кондвирамур, будущей супругой Парсифаля. Но Тампунтейр тоже умер, и пятилетнюю Сигуну берет ее тетка Херцелейда, родная сестра Шуазианы, королева Канволейса и Кингриваля. Херцелейда овдовела, не успев стать супругой:

С Херцелейдой Кастис
в Монсальвеше повенчался.
Стать супругом не успев,
король скончался.
Ей Канволейс достался по закону
и Кингриваль: двойную
покойный государь носил корону.

Так таинственно-поэтическое имя «Монсальвеш» приобретает предостерегающее, если не угрожающее звучание. Это уже третья смерть в романе «Титурель»: за Шуазианой следуют короли Тампунтейр и Кастис; все эти смерти как будто связаны с Граалем. Зато влекущее обаяние приобретает имя Херцелейда, Сердечная скорбь:

Дочь Фримутеля —
она вдова-дева;
среди достохвальных
славилась королева.
Соискатели любви ее умножались.
В Канволейсе копьями
за нее сражались.

Истинным ее мужем, отцом Парсифаля, предстоит стать Гамурету, государю Анжу. Он тоже погибнет на Востоке, воюя на стороне халифа Барука. Вдова-дева станет вдовой-дамой, как ее назовет в своем «Персевале» Кретьен де Труа.

Хранители Грааля сплочены любовью и обреченностью. Перед этим чарующим сочетанием не могут устоять ни женщины, ни мужчины. Повествуя об этом, Вольфрам фон Эшенбах начинает говорить от собственного лица и тут же прибегает к фигуре умолчания, тоже храня некую тайну: